Что ж, два раза Ламберту повторять не приходится, и он быстро проглатывает язык, вмиг заставив задуматься о другом. О том, что с этого момента Геральт внезапно понимает: что-то в нем изменилось.
Притом и он сам, и мир вокруг, словно чьей-то рукой стёрли часть прежних красок. Он ведь помнил Каэр Морхен не настолько сырым и унылым, и эти каменные стены никогда не казались ему тюрьмой. Да и не было настолько колючего раздражения внутри при виде лиц друзей, которые тут же начинают изводить его расспросами. Холера, будто он двинулся головой, так много вещей он почему-то ощущает незнакомыми и, если подумать, совсем ему не свойственными.
Взять ту же алхимию, которую он всю жизнь терпеть не мог, но когда-то стал понимать за короткий миг. Будто кто-то ему нашептал, как правильно разбираться с эликсирами, и научил всем тонкостям мастерства. Не Весемир же, в самом деле? Вон, у того же Эскеля порой до сих пор не сразу выходит простейшая Чайка, а он, Геральт, с лёгкостью может сделать все десять контрольных из десяти. Но ладно алхимия… Есть ещё и латынь. Латынь, которую он знает, но как-то не до конца. Так, словно кто-то стёр часть знаний в его голове, заменив их на тупую боль, обжигающую затылок. Радует, что хоть с мастерством боя всё по-прежнему в порядке: мышечная память рефлексов не подводит его никогда.
Так и проходит полная смутных открытий весна, а за ней – лето. Первое, третье… Много бегущих их друг за другом, каждое одинаковое в своей блёклой и глухой пустоте. Пустоте, разъедающей изнутри, которую он так и пытается чем-то заполнить – заказами, пьянками, случайными связями… Всем, что, кажется, когда-то могло удовлетворить, но теперь не может.
Иногда он даже ловит себя на мысли, что утратил что-то в духе того, что называется тем высокопарным словосочетанием. Смысл жизни, который каждый определяет сам, вот только он, Геральт, определить никак не может. Вдобавок чуть позже рождается и совсем странное чувство: что на самом-то деле он знает его, этот смысл, но никак не может уловить. Как знакомое слово на неизвестном, давно позабытом языке.
Стареет он, что ли?
Наверное, потому и вышла та передряга с Йеннифер. Хотя всё началось ещё раньше, с того дуралея Лютика, которого он вытащил из лап совершенно жутких чудовищ: ищущих возмездия братьев одной прехорошенькой девицы. Н-да, спроси Геральт себя раньше, стоит ли заниматься такой благотворительностью, он бы крепко подумал, но в тот миг… Всё показалось правильным, будто по-другому поступить он и не может. Словом, теперь к нему прилип этот бард, неотрывно преследуя в пути, и – вот уж совсем неожиданно – стал другом. Да таким, что непрошеная пустота в груди едва заметно стала утихать, на короткие мгновения дав снова почувствовать себя собой, и Геральт стал заново учиться быть хоть немного живым.
По крайней мере, какое-то время это работало. До тех пор, пока не случилась Йеннифер.
Йеннифер… Фиалковые глаза, запах сирени и крыжовника… Белая блузка против чёрных чулков и чёрных кудрей. Вроде ему всегда нравились вьющиеся волосы, только немного не такие, что ли, но эти тоже были прекрасны. Как и вся она. Даже вопреки нраву и золотистым молниям, которые метала с пальцев. Дьявол, да он стоял там, в Ринде, очарованный, как дурак, пока она вволю хохотала над его глупостью… И просто не мог поверить своим глазам. Растеряться перед женщиной, как мальчишка? Да ещё и в миг, когда задыхающийся от магии джинна Лютик вот-вот отправится в мир иной? Воистину творилась какая-то бесовщина. Захватившая, впрочем, не его одного, потому что, отсмеявшись, Йеннифер всё-таки решила ему помочь, сразу приступив к спасению его друга – и это тоже, как оказалось, вовсе ей не было свойственно.
Мы похожи, проскользнула в тот короткий миг мысль, тем, что привыкли не медлить, а действовать. Даже забавно, насколько это оказалось правдой. Ведьмак и чародейка, подумать только. Он, высокий, неуклюжий и затянутый в старые доспехи, вечно грязный и ворчащий на отросшую поросль на щеках – и она, маленькая, быстрая, решительная, бесстрашная и сама подобная молнии.
Да и, холера, попросту красивая до невозможности. Никогда раньше он не видел таких удивительных глаз, так и притягивающих к себе необычным цветом. Фиолетовый, противоположный его собственным жёлтым… Чёрные кудри против его белых, прямых, как сосульки, прядей; бледная, гладкая кожа против неровного загара и шрамов. Всё в ней было инаковое, но, чёрт возьми, манило, манило к себе, как невидимый аркан, и на секунду… На одну маленькую секунду он позволил себе надеяться.
Что, если это и есть единственная возможность избавиться от пустоты внутри?
В следующую секунду он уже бросился навстречу джинну и выкрикнул третье, последнее желание, привязав к себе эту невозможную чародейку. Йеннифер… Фиалки, сирень и крыжовник… Только вот странно: отчего-то сосущее чувство под рёбрами ушло лишь на время – и неумолимо вернулось, приводя за собой уж вовсе непонятную мысль. Не те цветы, почему-то произнёс в голове голос, не те запахи. Кажется, вот тогда он впервые крепко подумал о собственном сумасшествии: правда, чего ещё-то теперь надо? Чутьё всегда вело Геральта верно, не подводя ни разу, и он привык доверять ему в чем-то даже сильнее рассудка. Магия или нет, но Йеннифер со всей своей вздорностью ему нравилась, и отчасти он был даже рад этой странной связи.
Но это было, похоже, не то. Чувство ошибки порой до сих пор саднит под рёбрами, а ведь прошло уже… Чёрт возьми, сколько прошло-то после Аттре? Пять лет? Семь? Да, кажется, так, и уж в таком-то возрасте позволять себе оступаться попросту не к чести. Впрочем, однажды в мыслях всплыла чья-то фраза о том, что своя ошибка всегда воспринимается куда болезненнее. Знать бы ещё, чья именно… Или плевать, потому что в тот же миг возвращается жгучий гул в висках. Может, он её вычитал в книжках Йеннифер, порой позволяющей себе перебиваться на глубокомысленные романчики. Может, вообще придумал после очередной из пьянок. Думать о многом становится временами слишком опасно, и лишь в некоторые минуты Геральт по-настоящему смотрит на то, кем стал.
На клыкастую пасть пустоты, исподтишка грызущей под рёбрами, он предпочитает закрывать глаза.
Ещё и Предназначение… Надо было догадаться с самого начала, ещё при разговоре с кастеляном. Жареным пахло, и пахло явственно настолько, что можно было подумать о заваленном лосе, не меньше. Как говорится, Magna bestia**, которую так любят подавать на пирах, хоть Геральт даже и не помышлял, насколько Magna. В конце концов, с латынью у него до сих пор отношения чуть лучше, чем с Йеннифер: то любовь, то война, бес их разберёшь. Так что на пир он всё-таки пошёл, и даже не наперекор внутреннему ощущению подвоха. Впрочем, это могло быть и любопытство, сгубившее его куда сильнее ожидаемого, но притом возродившее вновь.
Правда, в тот миг, когда он заглянул в изумрудно-зелёные глаза принцессы Паветты, это было вовсе не любопытство. Это было безумие.
Безумие, и ничто иное. Пустота в груди начала жечь так сильно, что он позабыл и про то, что сам попал в Каэр Морхен по Праву Неожиданности, и про то, что нужно думать прежде, чем говоришь… Холера, кажется, в тот момент он забыл и про собственное имя. Будто ведомый чьей-то слепой волей, направленной лишь на одно: убрать жжение под рёбрами, от которого он вот-вот задохнётся, любой ценой. Пусть того не сделал джинн и не смогла убрать Йеннифер – как знать, может, сейчас он наконец-то не ошибётся. Словом, тогда он снова поддался странной надежде, которую быстро прикрыл убеждением в справедливой награде. И потребовал, без лишних раздумий. Лишь бы хоть немного позволить себе вздохнуть.
Да и, в конце концов, всё решил старый добрый вопрос цены, которая на самом деле оказалась долгом.
Куда большим, чем могло представляться. Чёрт знает, сколько лет спустя, но у него вдруг появляется новая головная боль. Маленькая, тощая и вертлявая, со светлыми, мышино-серыми волосами и огромными изумрудами глаз. Чертёнок, которого он впервые увидел в лесу Брокилона, приняв за дриаду – и как был рад ошибиться. Цири, малютка Цири… Не то, чтобы он особенно любил детей, но она вызвала в нём, в Геральте, во взрослом мужике, какое-то подспудное желание её защитить. Обнять и прижать к себе.
