– Как… долго? – недоумевая, выдыхает Геральт. – Давно я здесь?

– Почти неделю, если мне не изменяет память.

Почти неделю… Как следует откинув в сторону головную боль, он изо всех сил пытается вспомнить, с чем же так крепко встрял, что лежал без сознания столько дней. Что же там… Марибор, Бругге. Зачем? Кажется, он собирался в Цинтру. Какой-то контракт? Может, оно и так, вот только всё это больше не важно – не в тот момент, когда он не встанет с постели в ближайшие пару часов.

– Где я вообще нахожусь, господин лекарь? – вдруг спохватывается он. – Город?

– Вы в Аттре, – с готовностью отвечает лекарь, гулко ставя стакан на прикроватную тумбочку. – Госпиталь имени святого Клавдия. Впрочем, не удивлён вашей амнезии. Вас привезли в совершеннейшем коматозе, – прищелкнув языком, поясняет он, – Столь глубоком, что мы серьёзно тревожились за вашу жизнь. Тем приятнее видеть, что всё обошлось. Ну, у вас ещё будут вопросы, или я вас уже утомил?

Аттре. Цинтра. Значит, он всё же добрался до юга. Невольно хмурясь, изо всех сил Геральт пытается разобраться, за каким чёртом уехал так далеко, но отчего-то никак не может вспомнить ответ. Пока вдруг не цепляется за маленькую деталь.

– Кто привёз меня? Не поймите неверно, я работаю в одиночку, и…

Утомлённые глаза лекаря прищуриваются в задумчивом выражении.

– О, об этом нас осведомили сразу же при вашем поступлении. Вас доставил какой-то господин, к сожалению, не припомню имени. Сообщил, что обнаружил вас в Диллингене в критическом состоянии, и сразу привёз сюда. Кажется, он здесь чей-то протеже, но я могу и ошибаться. Это ваш друг?

Час от часу не легче. Вот уж среди кого, а среди медиков у него друзей отродясь не водилось. Ещё и из Диллингена, так далеко… Зачем? Странности, да и только; и снова такие, что в висках шумит неприятный гул.

– Друг? – совсем удивлённо отзывается Геральт, – Нет, это, похоже… какое-то недоразумение. Неважно. Где мои вещи?

– Все, что были с собой – в этой палате. Лошадь должна быть на местной конюшне, так что не стоит о том беспокоиться. В любом случае вам сейчас необходим покой, – твёрдо отрезает медик, – Покой и полноценный отдых, милсдарь Геральт. Так или иначе, я вас оставлю. Если что-то понадобится…

– Позову тотчас, – кивает он в ответ. – Благодарю за помощь, милостивый господин.

Под шаги удаляющегося лекаря он с чувством выполненного долга ложится обратно, краем глаза успев рассмотреть обстановку вокруг себя. В самом деле, на стуле рядом лежат доспехи; где-то из-под кровати видно носки сапог. У высокого шкафа стоят два меча, и на тумбочке брошены во внезапной небрежности кожаные перчатки.

Вот только, холера, и не одни они. Зацепившись взглядом за необычное зрелище, он приподнимает голову и на всякий случай шарит по тумбочке рукой, чтобы убедиться, что ему не померещилось. И тут же слышит тихий хруст сухих лепестков, тёмно-красным пеплом сыплющихся на пол.

Что совсем странно, на краю тумбочки лежат три засушенных мака.

Нахмурившись странной картине, он придвигается ближе, рассматривая их с пристальным подозрением. И откуда они здесь взялись? Январь на дворе, а ещё и сухие цветы… Только мусор один разводить, не меньше. Гул в голове вдруг стихает, отзываясь неясной, жгучей пустотой внутри – такой, будто он точно знает причину, по которой не должен избавляться от этих маков. Будто… Дьявол, а это что за тянущее ощущение в районе пупка? Такое знакомое и вместе с тем – совсем непохожее на то, что он знает о своём теле. Как знать, может, это и осложнения от непонятного «коматоза»; по крайней мере, лучше бы это были они, а не пустые чувства, сбивающие с толку.

Рассудок, а не эмоции, внезапно всплывает в голове старое наставление Весемира, и, впервые, наверное, к нему прислушавшись, Геральт в конце концов стряхивает с тумбочки маки, как следует смахнув остатки лепестков на пол. Не думать, не думать… Не так, чтобы гул в голове возвращался муторной болью. Меньше всего сейчас хочется приступа дурноты.

Так он и засыпает, не разобравшись в странных деталях происходящего и подспудной тяге внутри. Ни в чём, что кажется возникшим невесть откуда, потому что тогда точно придётся звать лекаря за обезболивающим. Нет, лучшее средство сейчас из всех – крепкий и долгий лечебный сон, ставящий всё на свои места. С остальным он будет разбираться позже.

Правда, перед тем самым мигом, как провалиться обратно в объятия темноты, он вдруг вспоминает чьё-то лицо. Бледное, точёное, но отчего-то никак не желающее принять чёткие очертания. Такое, которое, кажется, и содержит в себе ответы на все незаданные вопросы.

Вот только чьё именно, Геральт уже не узнает, потому что на следующее утро забывает его без следа.

***

Он почти не помнит, как возвращается домой.

Зима подходит к концу, но отчего-то его тянет в Каэр Морхен – за каким-то призрачным успокоением, так, будто там он сможет узнать, что за чертовщина случилась. Хотя, если вдуматься, ну и чушь же это выходит: откуда Весемиру и тем более остальным что-то об этом знать. Вот только отчего-то внутри болезненно ноет, отзываясь горьким вкусом во рту; так, будто он утратил нечто, сам и не зная, что. Почти как в той байке о Предназначении, только вывернутой наизнанку.

О чём-то подобном он и думает, когда пересекает Яругу и проезжает по тракту, перебиваясь заказами то на призраков, то на гулей – отчего-то ему везёт на кладбищенских тварей больше обычного. В Бодроге он даже делает привал на пару дней, чтобы дать себе отдых от медленно утихающей головной боли. Правда, в один из вечеров она возвращается, стоит услышать обрывки странного разговора.

–…А в Диллингене-то, слыхали, чевой случилось? Лекарь тамошний взял и поседел, как лунь, за одну ночь!

– Брешут! Где ж это видано, чтоб такое бывало-то?

– Э, нет, брат! Там, грят, беда случилась у него. Помер кто поди… Был-то молодой, а постарел годков на десяток за миг. Во как жизня бьёт!

Диллинген, опять Диллинген, нахмурившись, задумывается Геральт и честно пытается пошерстить в памяти. Вот только не может. В висках опять начинает гудеть с новой силой, да так, что настроение сразу становится отвратительнее некуда, и хочется выпить какую-нибудь дрянь, лишь бы отвлечься от вернувшегося жжения внутри. Смутное чувство совсем не приносит радости, так что он быстро от него отвлекается – и приказывает себе перестать думать о том, что творилось неделю назад. В Диллингене или нет, наплевать.

В любом случае у него теперь одна дорога: на север.

Но на этом неясности не заканчиваются. Ни сейчас, ни ещё долго после остатков уходящей зимы. Ощущение непрошеной потери никак не желает уходить и поневоле злит, как вечно зудящая рана, настолько, что это неожиданно замечают все обитатели Каэр Морхена. Даже Ламберт… Особенно Ламберт, и неудивительно, что из всех первым реагирует именно он.

– О, гляньте! – как-то бросает он за общим обедом после очередной попойки. – Опять он со своей кислой рожей. Что, бросила всё-таки?

– Ламберт, – раскатистым басом перебивает Эскель. – Прекрати уже. И так тошно, а ещё ты со своим трёпом. В морду хочешь, что ли?

– Кому от трёпа тошно, а мне вот от этого, – указывает тот пальцем на Геральта. – Ну, признавайся, седой. Или так и будешь дальше заливаться?

Что странно, в этот раз он и не успевает как следует взбеситься из-за Ламберта. Внимание вдруг улавливает два слова: бросила и заливаться. И если со вторым ещё можно поспорить, хотя не так уж он много вчера и…

– Отъебись, – наконец угрюмо отзывается Геральт. – Не твоё собачье дело.

Не говорить же ему, что он и не помнит, кто там его бросал и куда. Опять эта неделя в Аттре… В голове снова начинает гудеть, и отчего-то его пробирает глухая злость.

– У-у, – неожиданно произносит Ламберт таким тоном, будто в чем-то его раскусил. – Как всё запущено. Да не распускай ты сопли, Геральт. Даст тебе ещё твоя…

–…Сказал же, отъебись! – вконец взбешённый, вскакивает Геральт, – По-хорошему не понимаешь, что ли? Напомнить, как по-другому?