– Коля, ты бы затопил. Холодно.

– Ах, оставь! – Он сердито бросил папиросу. – Не до того мне. В котором часу Кромуэль обещал?

– Он сказал: как только мать заснет. Часов в одиннадцать.

– В одиннадцать. Как долго еще ждать.

Они снова замолчали. Лиза смотрела на желтую лампу, на пыль, тонким тусклым слоем покрывавшую буфет.

– Коля, я голодна. Я за весь день ничего не ела.

Николай пожал плечами:

– Не маленькая. Могла бы сама о себе позаботиться. Там на кухне есть колбаса и хлеб.

Лиза вошла в кухню, поставила чайник на газ.

«Отчего мне так тяжело? – подумала она. – Чего я боюсь? Ведь все хорошо, все отлично. Завтра мы едем. Что же это?»

Но сердце стало тяжелое и большое, будто не сердце, а камень в груди, и колени ослабели, и руки дрожали.

Лиза отрезала хлеб, положила на него кусок колбасы и, стоя около плиты, принялась есть. Но глотать было трудно, горло стало совсем узким. И есть уже не хотелось.

Она положила хлеб обратно на тарелку и покачала головой. «Отчего это? Ведь я только что была голодна».

Она прошла по длинному коридору в столовую и села на диван. Николай все так же молча и раздраженно курил. Было тихо. В окно сквозь черные голые ветви заглядывала луна. Лиза сжала холодные руки и вдруг неожиданно для себя громко и жалобно сказала:

– Коля. Мне страшно. Я боюсь.

Николай повернул к ней голову.

– Боишься? – резко спросил он. – Рано бояться.

– Что? Рано? Что ты говоришь?

– Ничего. Молчи. Нечего тебе бояться.

– Коля, – зашептала Лиза. – Я не могу. Мне так страшно сегодня. Как будто из всех углов…

– Молчи. – Николай побледнел, и губы его задрожали. Он быстро оглянулся. – Молчи. Мне, может быть, самому страшно.

– Коля. – Лиза прижала похолодевшие руки к груди и закрыла глаза. Стало совсем тихо, только кровь испуганно стучала в ушах.

Николай шумно отодвинул стул. Щелкнул выключатель. Над Лизиной головой зажегся яркий фонарь, Лиза открыла глаза.

– Глупости. Нечего бояться. – Николай был еще бледен. Он хотел улыбнуться, но губы не слушались. – Ты, Лиза, трусиха. Тебя курица забодает.

Он закрыл ставни, задернул желтые занавески.

– Это все от темноты, от тишины, от ожидания. Ты не бойся. Бояться нечего. Мы сейчас и в гостиной осветим.

Он принес ей платок.

– Закутайся. Тебе холодно. Сейчас теплее, сейчас веселее станет.

Он завел граммофон.

– Вот и музыка. Вот и хорошо. Теперь светло, тепло и музыка. Разве тебе еще страшно, Лиза?

Лиза сидела в углу дивана. Теплый платок лежал на ее застывших ногах. Глаза щурились от слишком яркого света, в уши врывались резкие звуки фокстрота.

– Вот и не хуже, чем в дансинге. – Николай уже спокойно улыбался. – А чтобы совсем весело стало, хочешь, потанцуем, воробей?

Он протянул к ней руки.

Она уже была готова встать – чего ей бояться, в самом деле, – и вдруг увидела на стене тень от его рук, огромную, черную, безобразную тень. Черные руки будто протягивались к ней, длинные костлявые пальцы тянулись к ее горлу. Она прижалась к дивану:

– Оставь меня, не трогай! Не трогай!

Николай отшатнулся от нее:

– Что? Что с тобой? Чего ты кричишь как резаная?

Но Лиза продолжала кричать, с ужасом глядя на тень его все еще протянутых к ней рук:

– Не трогай меня! Я боюсь! Я боюсь тебя!

Этот вечер прошел, как и все вечера, когда мать Кромуэля не выезжала, за чтением книг и обрывочными разговорами. В гостиной с камином и низкими мягкими креслами было тихо и уютно, как бывает в благоустроенном английском доме, а не в большой парижской гостинице.

В половине одиннадцатого мать Кромуэля отложила книгу и встала с кресла:

– Спокойной ночи, Кром. Идите спать. Уже поздно.

Кромуэль тоже встал. Лампа под белым стеклянным абажуром бросала матовый свет на его взволнованное лицо.

Мать внимательно посмотрела на него:

– Что с вами, Кром? Вы как будто грустны. Здоровы ли вы?

Кромуэль покраснел.

– У меня болит голова, – сказал он тихо.

Она приложила ладонь к его лбу:

– Жара нет. Спите спокойно. Завтра все пройдет.

Он молча поцеловал ее руку. Она коснулась губами его гладкой щеки.

– Вам скоро уже бриться придется. – Она улыбнулась: «Вот и у меня взрослый сын». – Ложитесь скорей и не читайте в кровати.

Она пошла к двери спальной, на пороге остановилась, кивнула ему и подождала, пока Кромуэль вышел в коридор и потушил свет в гостиной.

«Какой он большой. Какой красивый. Мой сын».

Белая простыня и лиловое одеяло были откинуты на широкой низкой постели.

Она медленно разделась. Платье легло на кресло, длинная нитка жемчуга мягко стукнулась о замшевое дно шкатулки. Она сняла кольца, вынула серьги из ушей, причесала щеткой короткие волосы, взглянула в туалетное зеркало на свое красивое, холодное, еще молодое лицо, тонкую шею и белые плечи.

«Я счастливая женщина, – подумала она смутно. – Мне так хорошо. Мне есть для кого жить. Для Крома».

Она легла, вытянула под одеялом свои длинные мускулистые ноги.

«Завтра утром поеду кататься верхом в Булонский лес, – вспомнила она с удовольствием. – А потом завтрак у Джен. Да, очень приятно».

Она легла на спину, скрестила руки поверх одеяла и прочла вечернюю молитву.

Окончив, она повернулась на правый бок и закрыла глаза.

Сон был уже совсем близко. В голове, как разорванное прозрачное облако в пустом небе, плыли отрывки каких-то слов, каких-то фраз. Уже не было сил составить их, понять, что они значат. И вдруг плечи ее вздрогнули. Она открыла глаза.

– Кром, – сказала она громко. Беспокойство, животный страх за сына быстро пробежали по ее телу, подкатились к горлу. Страх самки за своего детеныша. – Кром.

Ее сердце сжалось, как всегда, когда ее сыну грозила какая-нибудь опасность или болезнь. Знакомое чувство страха за него отдалось болью в ее теле. Той незабываемой, страшной болью, которую она испытала в первую минуту его рождения, его жизни, когда кровная связь, связывающая мать и ребенка, еще не была перерезана.

Она села, провела рукой по лбу.

– Что со мной? Кром дома, Кром спит. Он здоров, мне нечего волноваться. Это нервы. Нервы, – прошептала она, кривя губы так же презрительно, как и Кромуэль, когда он произносил слово «нервы».

Она зажгла лампу на ночном столике, выпила воды.

«Я просто устала. Хорошо, что мы через неделю возвращаемся домой. Это путешествие длится слишком долго». Кром. О Кроме нечего беспокоиться. Конечно, Лесли видел его в подозрительной компании в ресторане. С ужасными девчонками, ужасными мальчишками. Но ведь это так понятно в его годы. И когда она поговорила с ним, он просил у нее прощения. Его учитель очень доволен его успехами. Он добрый, он благородный мальчик. Он так похож на отца. Все хорошо. Ей не о чем беспокоиться.

Она снова положила голову на подушку и закрыла глаза.

«Я все-таки буду очень рада, когда Кром вернется в Итон», – подумала она, засыпая.

Дверь тихо скрипнула, кто-то вошел. Она очнулась.

«Вор», – сразу поняла она. И сейчас же, еще не совсем придя в себя и еще не открывая глаз, сунула руку под подушку за револьвером и пальцы нащупали холодную сталь. Она не испугалась. Она была храбра и всегда чувствовала какой-то особый подъем перед опасностью – и когда охотилась с мужем на львов, и в Швейцарии, когда она чуть не погибла, сорвавшись с горы в пропасть.

Она лежала, не шевелясь, ровно дыша, прислушиваясь к шороху. Потом, будто во сне, осторожно повернула голову и приоткрыла веки.

В комнате было почти темно. Матовый фонарь на ночном столике тускло светил.

Кромуэль, ступая на носки и вытянув руки вперед, как слепой, медленно подвигался к туалету. Она не шевельнулась, не крикнула. Только пальцы ее, сжимавшие револьвер, разжались.

Кромуэль остановился, раскрыл шкатулку, потом выдвинул ящик секретера и стал быстро засовывать что-то в карманы.