За прошедшие часы он испытал всю яркую гамму эмоций, которые точно принадлежали не ему: смутную тревогу, недоверчивое удивление, неизъяснимое облегчение. Ламберт надеялся, что эти чувства относятся к их вопросу и даже воспринимал их с некоторым удовольствием. Но потом начался настоящий ад: мучительная горечь смешалась с горячим стыдом, выматывая не хуже физической пытки, следом нахлынула тоскливая безысходность, сквозь которую непонятным образом пробивались вспышки неуверенной радости. А потом все залила оглушительная, безудержная боль, подпитываемая кромешным ужасом, превращавшим человека в скулящее животное.

Ламберт потерялся в вихре чувств, которые в какой-то момент затмили его собственные. Дышать стало трудно, будто он сам был там, будто все эмоции были его собственными. Он почти не слышал пьяных голосов вокруг, не чувствовал запаха ароматной пищи, не видел стену, в которую неотрывно смотрел почти весь вечер. Он жаждал только одного — чтобы все закончилось. Как можно скорее. Чтобы хлопнула дверь, и он почувствовал присутствие Айдена.

Туман забытья рассеивался медленно, нехотя отступая в глубины чужой памяти. Ламберт глубоко вздохнул, словно выбираясь из пучины, и огляделся. Никто не смотрел на него. Он попытался снова нащупать чужие эмоции, но наткнулся на полное молчание. На пустоту. На миг он испугался, подозревая худшее, но тут же ощутил беспредельную, усталую тоску, серым морем колыхавшуюся где-то вдали.

Дверь не хлопнула. Тихо приоткрылась, впуская тень. Ламберт едва успел заметить, как она скользнула наверх, и тут же пошел следом, радуясь, что на них пришлась одна комната. Так у него был повод оказаться рядом, даже если Айден этого не хотел. Ламберт чувствовал его нежелание: отчаянное нежелание видеть и ощущать этот мир.

Он толкнул дверь и вошел в темноту, в которой не было слышно даже дыхания. Для человеческих чувств она могла бы показаться необитаемой, но не для ведьмачьих. Айден лежал на своей кровати, с закрытыми глазами. Он не двигался, только едва заметно вздымалась грудь. Но Ламберт чувствовал. Чувствовал, как усилилось нежелание, став решительным и еще более очевидным. Он не знал, что ему следует сделать или сказать, понимал, как неуместно сейчас прозвучат любые слова, но испытывал острую потребность что-нибудь предпринять. Он не помнил, чтобы видел какого-нибудь ведьмака таким надломленным. Возможно, потому что никогда раньше не прикасался к чужой душе.

— Не надо, — голос Айдена напоминал скорее случайное дуновение ветра. — Все нормально.

— Ни хрена не нормально, — Ламберт неожиданно нервным жестом взъерошил волосы, напряженно думая. Чем я могу помочь? Что тебе нужно? Вопросы звучали по-идиотски. Утешитель из него был никакой. Тогда он принялся вспоминать, что делал Эскель, когда успокаивал его в детстве. Обнимал, делясь защитным теплом. Что-то рассказывал, отвлекая от дурных мыслей. Могло ли это помочь сейчас?

Чувствуя себя страшно глупо и неловко, Ламберт забрался на узкую кровать рядом с Айденом и положил руку ему на плечо. Ощутил, как под ладонью напряглись мышцы, но не убрал ее. Ладно, нужно что-то сказать. Что говорил Эскель? Он уже не помнил слов, только густой, обволакивающий тембр. Черт, в голову не лезло ни единой мысли… В памяти вспыхнуло отчетливое воспоминание: ночь, сарай, проклятая деревня и блестящие глаза Айдена во тьме. Ламберт сглотнул. Кажется, пришла его очередь. О ком Айден вспоминал чаще всего?

— Ты ведь помнишь своего учителя? — голос прозвучал чуждо для него самого. — Расскажешь?

И тут же где-то под серой мглой на миг блеснул теплый огонек… чего? Ламберт не успел определить, слишком быстро он погас. Айден дышал ровно, размеренно. Понял ли он вообще, что от него хотят и зачем? Ламберт решил, что он не ответит, и внутри глухо заворочалось разочарование. Он уже собирался встать, когда услышал, как Айден глубоко вздохнул, будто решаясь.

— Его звали Эмрас. Того, кто сделал меня таким, — он говорил тихо, через силу. — Он был старше меня, намного старше. Я не знаю, какого цвета были его волосы, я видел их уже серыми, как волчий подшерсток. А глаза… глаза были такие же, как у всех нас. И другими. В них жило то, чего не знал ни один из знакомых мне ведьмаков. Любовь. Он рассказал мне, что это такое. Мы не знали значения этого слова. Для нас существовало только удовольствие, которое можно брать у живого тела. А он… он знал, что такое любовь. Я увидел ее, когда пришел в себя после ранения. Она светилась в его глазах, когда он смотрел на Безарта.

Ламберт ощутил настоящий интерес: ранение, Безарт, любовь… Что все это могло значить? Но он молчал, боясь, что Айден закроется. Он не знал, как следует себя вести в таких случаях. На зимовке случалось, что ведьмаков охватывало желание поделиться сокровенным и болезненным, особенно поздним вечером, после хорошей попойки, но им никогда не требовалась помощь. Они не были надломленными. Айден снова вздохнул, и Ламберт запоздало вспомнил, что его чувства тоже открыты, на миг встревожился, что его любопытство неуместно.

— Эмрас откололся от Школы Кота давно, я был еще мальчишкой, — снова вязко потек рассказ. — Никогда не приезжал на зимовки, не стремился к встречам с другими ведьмаками. Я помню его как задумчивого, одинокого ведьмака, который всегда держался особняком. А потом он просто исчез и никто не вспоминал о нем. У меня, — Айден с трудом сглотнул, — был заказ. На человека. На Безарта.

Ламберт весь превратился в слух. Он и представить себе не мог, что Айден мог когда-то быть таким же наемником, как и другие ведьмаки из Котов. Мог быть наемным убийцей, которых Волки презирали и которым был закрыт путь в Каэр Морхен. Несоответствие того, что он видел, и озвученного заставило замереть, вслушиваясь в слова.

— Ты думал, я таким родился? — снова угадал его мысли Айден. — Я же говорил, что раньше был похож на других. Иначе и быть не могло. Нам вбивали это с детства — нет ничего важнее денег. И мне понадобилось много времени, чтобы узнать иную сторону жизни. Эмрас защищал Безарта, но не убил меня. Сильно ранил. Чтобы остановить убийцу из Школы Кота нужно приложить много сил. И еще больше сил нужно приложить, чтобы оставить его при этом в живых. Я оказался прикован к постели на несколько месяцев. Представляешь, во что он превратил меня? — Айден усмехнулся, и Ламберт ощутил первые признаки разгорающегося тепла, слабые, но отчетливые.

— Придя в себя, я не ощущал ничего, кроме боли, совсем как в детстве, но это было привычно, — голос Айдена немного окреп, зазвучал спокойнее и выразительнее. — Непривычным было другое — взгляд Эмраса. Я никогда не видел ничего подобного и не сразу понял, что он означает. А потом испытал страшную зависть. Потому что никто никогда не смотрел на меня так, как он смотрел на Безарта. Он любил его и постоянно говорил об этом своим взглядом. Это было невыносимо. Мы… много разговаривали. Я злился. Проклинал его. Ненавидел. И завидовал им. А он не отступал. Я наблюдал за ними все эти месяцы, наблюдал за чужой, неведомой мне жизнью, и понимал, что больше не хочу жить как раньше. Я хотел получить надежду, хоть призрачную возможность, жить так же.

Айден замолчал. Ламберт не шевелился, наблюдая за его лицом, но не сразу заметил, как ожил его взгляд. Айден повернулся к нему и вдруг улыбнулся.

— Он научил меня этому приему, — в его голосе звучало тепло. — Искать яркие точки в прошлом и цепляться за них, чтобы выжить. Вот только существовала огромная проблема — до нашей с ним встречи у меня не было хороших воспоминаний, способных держать на плаву. Но я узнал, как можно их получить и потом использовать. А теперь и ты знаешь. — Он коснулся своим лбом лба Ламберта, и тот от неожиданности не успел среагировать, так и застыв. — Спасибо, — шепнул Айден.

Ламберт снова ощутил, как затягивает его в свои глубины золотистый взгляд, подкрепляемый тихим умиротворением, затопившим сознание. Он не хотел нарушать это хрупкое чувство, напитываясь им, подчиняясь ему. И Айден тоже не хотел. Ламберт чувствовал это.