Глава основана на материалах полевой работы, проведенной в мае 2018 года преимущественно на территории Инжавинского и Уваровского районов Тамбовской области. Эти территории были в значительной степени затронуты событиями восстания, здесь же в 1922 году был убит Александр Антонов. Респондентами стали жители сел, занимающиеся сохранением памяти о восстании. Часть из них – в силу профессиональных обязанностей (учителя истории, сотрудники сельских краеведческих музеев и библиотек и т. п.), часть – благодаря тому, что память о предках, затронутых восстанием, сохранялась в их семье. Чаще всего респондентами становились люди, которые профессионально начали заниматься сохранением памяти о восстании из‐за связи с ним их предков. Как показала полевая работа, именно эти люди во многом формируют локальные нарративы об антоновщине, влияют на формирование местной социальной памяти, бывают инициаторами установки мемориалов и т. д.

Основываясь на собранных мной интервью, я хочу проанализировать способы репрезентации восстания через монументы и связанные с ними мемориальные практики. Помимо того, мне интересно понять характер вспоминания об Антоновском восстании: какую роль оно играет в памяти местных жителей и формировании их частной и коллективной идентичности, как строится образ прошлого и как осуществляется его присутствие в настоящем. Я планирую рассмотреть, как складывалась мемориализация восстания, описать сопровождавшую ее «войну памяти» и понять, удалось ли каким-либо из мемориалов стать «местами памяти»24.

Важно отметить, что моя полевая работа проходила в сельской местности: как в больших поселках (например, Инжавино), так и в деревнях с несколькими десятками жителей. Большинство моих респондентов – потомки крестьян, продолжающие жить в тех же селах, что и несколько поколений их предков. Несмотря на то что многие из них получили высшее и среднее образование (учителя сельских школ, руководители краеведческих музеев и другие), их социальное и экономическое положение изменилось мало. Они, как и прежде, ведут натуральное хозяйство и выстраивают собственные представления о прошлом, опираясь на опыт предыдущих поколений и локальную социальную память. Они с детства слышали воспоминания и рассказы о крестьянском восстании. Я предполагаю, что влияние памяти о нем на них было гораздо больше, чем на горожан, оторванных от мест, где проходило восстание. Я предполагаю, что именно краеведы, учителя и музейщики являются основными акторами памяти в местах, где проходила моя полевая работа.

У полевой работы в сельской местности есть еще одно важное отличие. Поскольку это пространство слабо регулируется государством, местные жители обладают широкими возможностями для создания собственных коммеморативных практик. Они оказываются вольны возводить мемориалы, поддерживать (или создавать новые) ритуалы и более радикально по сравнению с горожанами формулировать локальную память с опорой на семейную. Особенно в условиях, когда отчетливая государственная мемориальная политика, связанная с событиями восстания, отсутствует и на общенациональном, и на региональном уровнях.

Как показала моя полевая работа, жители сел Инжавинского района активно устанавливают собственные монументы на местах гибели восставших или подавлявших восстание красноармейцев, используют государственную коммеморацию для частного поминовения и создают свои нарративы восстания.

Прежде чем перейти к дальнейшему рассмотрению, я хочу ввести еще два понятия. Первое – это: «политика памяти» – в значении, предложенном историком Алексеем Миллером. Он понимает под ней набор различных общественных практик и норм, связанных с регулированием коллективной памяти: сооружение памятников и музеев, коммеморацию, акцентирование внимания на одних сюжетах истории и замалчивание или маргинализацию других25. Соответственно, меня будут интересовать официальные практики коммеморации восстания, связанные с государственной политикой памяти.

Кроме того, я хочу рассмотреть вернакулярную мемориализацию восстания в местах моей полевой работы. В противоположность официальным практикам коммеморации, я предлагаю называть вернакулярными «места памяти» и ритуалы, созданные местными жителями или их сообществами вне каких-либо институтов и без санкций властей, в память о родственниках или односельчанах, чтобы обозначить их место гибели или захоронения.

Этот термин – как и синонимичные ему «спонтанная мемориализация»26 и «народная мемориализация»27 – используется для описания стихийно возникающих комплексов из поминальных приношений на местах массовых смертей (терактов, катастроф и т. д.) как способа оплакивать тех, кто погиб внезапной или шокирующей смертью, а также сообщать об обстоятельствах такой смерти28. Согласно культурологу Эрике Досс, спонтанные мемориалы размещают непосредственно на месте смерти или как можно ближе к нему; они представляют собой места социальной активности, воплощают стремление людей отдать дань уважения погибшим, а также подтвердить конкретные политические, культурные и социальные позиции29. Все это также сближает спонтанные мемориалы с рассматриваемыми ниже.

Поскольку ничто не является «памятником в себе» – коммеморативным свойством его наделяет наблюдающий,30 – для начала я хочу рассмотреть сообщества памяти31 в Инжавинском районе. Моя полевая работа показала, что даже спустя три поколения память о крестьянских восстаниях хорошо сохраняется и служит жителям мест, где проходило восстание, для конструирования собственной идентичности. При этом я предполагаю, что именно семейная память является определяющей для формирования локальных нарративов о восстании. При этом в подавляющем большинстве случаев респонденты рассказывают о тех предках, биография которых подтверждает их собственную позицию.

Память о восстании очень поляризованна, однако нарративы оказавшихся на противоположных полюсах групп выстроены похоже: местные жители, симпатии которых оказались на стороне восставших, называют «коммунистов» преступниками, антоновцев – «мстителями», восстание – народным бунтом. Обвиняют государство в слишком жестоком подавлении восстания, утверждают, что оно было массовым, захватило всю область, а восставшие шли единым фронтом. К примеру, респондент И. Д. называет это признаком социальной правоты восставших:

Среди причин восстания респонденты, симпатизирующие сторонникам Антонова, называют продразверстку, голод, описывают случаи, когда красноармейцы отбирали у крестьян последнюю еду и одежду, подчеркивают благополучие сельской жизни до продразверстки, часто отмечают, что их регион был среди самых плодородных и благополучных в стране: