— Ричард, позаботьтесь о лошадях. — Литов пёс, что за напасть. Опять никуда не деться из деревни. — Не сомневаюсь, наши гостеприимные хозяева найдут для вас и сыр, и хлеб.

— Слушаюсь, монсеньор, — Привычно откликнулся Дик. Насчёт еды он не переживал. В конце концов, можно было обменять тушкана у духовиков или же самому словить зверя. Да и исследовать местность хотелось. Но, увы, чего нет.

Вместе с Диком при лошадях остался молодой адуан, Марьян. Обед они оба прикончили быстро, так что вскоре завязался лёгкий разговор, переросший в азартное противостояние. Житель гор и житель степей увлечённо пытались доказать друг другу, какой вид передвижения самый лучший: козлы, кони или пешком. Марьян был за первый, Дик с его «надорской экономией» за последний, спор к итогу прийти не мог. В итоге плюнув на козлов, баранов и прочих рогатых, перешли на родные земли и её несомненные достоинства. Вдоволь позанимавшись словоблудием, Дик и Марьян решили подремать столько, сколько получится, пока высшее начальство в чьём-нибудь лице не соизволит вспомнить об их существовании и приказать что-нибудь.

Проснулся Дикон уже в сумерках, когда распахнулась дверь хаблы. Глаза у бакранских старейшин горели не хуже, чем у их козлов. Бакна ухватил за плечо подвернувшегося под руку парня и проревел какой-то приказ, парень нелепо тряхнул головой, словно боднулся, и опрометью бросился прочь.

Дикон легонько ткнул Марьяна в бок.

— Так шо смолвич stareyshina? — Дикон тряхнул головой, прогоняя дрёму. Даже надорский акцент прорезался, надо же. Хорошо спал, видимо.

— Сбрендил, — сплюнул адуан, — не иначе. Кричит, чтоб ему за ночь споймали лису, вернее, лиса. Иначе, говорит, к козлиной матери всех потопчет.

Дикон фыркнул, живо припомнив слухи про сумасшествие Ворона.

— Про Ворону постоянно говорят, дескать, совсем… — Дик покрутил пальцем у виска. Марьян на это заявление фыркнул. — Таки знаешь, ни разу пока не сгадали.

***

— Отвратительное зрелище, — сказал эр Рокэ, разглядывая отчаянно клацающее зубами четвероногое. — Я бы даже сказал, непристойное!

Мечущемуся по клетке бритому лису от этих слов было ни жарко, ни холодно. Сам бы Дикон охарактеризовал зрелище как жалкое, однако высшее начальство здесь Проэмперадор, вот пусть он и решает. Берёт на себя ответственность, та-сать.

— «Сколь жалки властители земные, лишенные власти своей.» — Бонифаций с довольным видом вытащил из сапога походную флягу. И как ему только на такой жаре ещё и пьётся? — «Они подобны зверю, лишенному шкуры, и древу, лишенному листвы».

— Это из Писания? — лениво уточнил Ворон

— «Слово о бренности всего сущего». — откликнулся епископ.

— Вот не думал, что намекаю бириссцам и их хозяину на душеспасительные тексты, но так даже лучше. Клаус, я на вас надеюсь!

— Будет сделано, монсеньор, — адуан прямо-таки сиял, услышав, что именно ему поручили, — уж вы не сомневайтесь.

— Отвезете и немедленно возвращайтесь. Слышите, немедленно — вы мне нужны.

— Будет сделано, — повторил Коннер, с обожанием глядя на Алву.

Дик его понимал — даже его вся ситуация веселила почти до истерики, а уж как такие намёки должны восхищать пострадавших варастийцев…

— Рокэ, — Савиньяк явственно сомневался. Где твоё веселье, Эмиль? — Стоит ли превращать войну в балаган?

— Не надо страдать, Эмиль, — Рокэ проводил глазами Клауса, уносящего клетку с бритым лисом. — Есть граница, за которой ты никакой молве не по зубам. Все дело в размахе. Если дама за свою, скажем, любовь получит провинцию, её никто и никогда не назовет шлюхой. Если мы приготовим из Адгемара фрикасе, нас никто не назовёт шутами, даже въедь мы в Олларию верхом на козлах или на казаронах, впрочем, особой разницы я не вижу.

Какой размах, монсеньор. А потянем?

— Итак, вы решили не рубить ветви, но корчевать ствол, — аж мурлыкал Бонифаций, — умно. Бириссцы приходят из Кагеты, значит, мы идем на Кагету.

— По-моему, это очевидно, — засмеялся Алва, откидывая полог палатки, — солнце ушло, господа. Предлагаю перебраться к водопаду.

Весь последующий разговор можно было охарактеризовать одним словосочетанием: повторение очевидного. Бесполезное занятие, особенно когда Ричард не слишком вслушивался в разговор. Рокэ… да, именно Рокэ он верил, даже знал, что тот уже всё придумал. В этой войне от него почти ничего не зависело, он был никем, всего лишь «корнет Окделл». Однако Проэмперадору почему-то было надо, чтобы Дикон понимал. И Дик послушно внимал, запомня только одну фразу.

А потом я или подменю колоду, или смахну карты со стола.

Ну, удачи вам, монсеньор. А к духовикам всё равно надо было сходить.

========== Глава Двенадцатая. Бой ==========

«Громче барабан войны.» © Покахонтас

Камень звал, бесился и танцевал. Камень пел, громко и гордо, песня разлеталась, тянулась во все стороны, призывала. Звала. И Камень, такой злой и раздражённый, был везде. Танцевал под копытами лошадей, тёк в бурных водах, возвышался могущественной горной чередой, тёк по венам вместе с кровью, водой и ветром. Дик будто бы проснулся от долгого сна, всё вокруг было ярче, чётче, но одновременно всё было словно во сне. Близко и далеко, знакомое и нет, своё и чужое — сон и явь. И Камень, злой и гневный, пел, сливаясь с водой, сплетаясь с ней вместе в причудливом и смертельном танце. Танце Воды и Камня, танце Жизни и Смерти. И они все были вместе. Вместе, большие и маленькие, со злым, яростным смехом летели на врага, и под яростным бегом танца погибали все: люди и нелюди, враги и свои, пришлые и местные. Для стихии не было преграды.

Дик знал мелодию. Знал и готов был поклясться, что знал слова на своё языке. На надорском. И знал, что со Стихией надо идти рука об руку, надо биться вместе с ней, убить вместе с ней и умереть вместе с ней. Счастливым и абсолютно непобеждённым. Зверь. И спина к спине с ним Его Повелитель.

О, как сбежит по Скалам

Гнев воды, Гнев камней

Мало крови, мало

Повелитель

Так беги; беги, наш Гнев!

Породи своей тропой

Путь Смерти пожеланной

Путь Смерти молодой!

За его спиной стоят

Воины каменны

Так беги, беги, наш Гнев

Покуда живы, покуда живы!

Я бегу с тобой, мой Гнев

Встану за твоей спиной

Нас много здесь, мы с тобой

А они внизу одни{?}[моё скромное творчество]

Дик начал петь на надорском. Потому что он знал слова. Потому что он знал эту историю. Знал, как рождается Горный Зверь. Сель. Гнев воды, Гнев камней. Многие называли это местью Лита.

Да вот только Лита никакого и в помине не было. Это камень гневается. Камень и вода.

Два незнакомых языка встретились между собой, переплелись в одной песне. Никто не уступал друг другу первенство, никто не пытался превзойти другого. Рокэ пел, Ричард пел, и разные слова с одним и тем же смыслом говорили одно и то же. Они понимали это. Понимали, что они поют. Даже если Рокэ не знал бакранский, даже если уверял, что его познания в этом языке завяли после тридцати слов, даже если не знал надорский — он понимал. Понимал, о чём он поёт. Не мог не понимать.

Песня, тяжёлая, гневная и восторженная, голоса вступали в резонанс, звуки отражались от скал и возвращались обратно. Казалось, будто бы вместе с ними поют ещё сотни, будто бы их тут не двое, а много, много больше. И камни урчат, отбивают ритм копытами лошадей, захлёбываются в своём восторге и шатаются, шатаются, стараясь покинуть своё место, стараясь упасть и стать единым целым с тысячей таких же, упасть, чтобы вода, ослеплённая гневом, несла их вперёд и вперёд, дальше и дальше в смертельном танце ярости.

Камни были в ярости. Камни хотели мести. Ричард Окделл, Повелитель своей стихии, пел вместе с ней, восторгался вместе с ней и хотел крови вместе с ней.

Пусть прольётся кровь. Пусть исполнится то, что предсказано. Пусть свершится чья-нибудь воля. Будущее зашуршало подолом, кокетливо прикрыло лицо ажурным, абсолютно пошлым веером, и Дик увидел. Он понял, что может видеть. И перед его взором предстал Зверь. И перед его взором предстал Гнев. И перед его взором предстала Тень Будущего.