Юка не беспокоился. Почти не беспокоился. Котёнок отправлялся в большую жизнь, его действительно надо было отпустить. Ему уже шестнадцать. Он разберётся. Впрочем, ладно, Ксаре волновался. Прежде чем котята становятся котами, они не раз спотыкаются на своём пути, не раз вступают в драки. Юка тоже был таким котёнком. Но он точно знал, что если он оступится, всегда есть те, кто подставит ему плечо. Знает ли об этом его котёнок? Всё ли с ним будет хорошо? Абсолют, который тоже создал сам Мир, хранит Повелителей, Слава Мироздание, хранит, но этих он будет хранить только до конца Круга. Затем Юка и его коллеги по работе рассчитывали вернуть Мир на Изначальную ось и начать латать дыры. Выживет ли его котёнок тогда? Что с ним будет?

Юка шёл с Севера на Юг, прогоняя крыс. Нужно было изгнать как можно большее количество обратно на Ожерелье, прежде чем возвращать Мир на ось, об остатках можно не беспокоиться: их поглотит поле Мира.

У котёнка монсеньор — Ракан. Проклятый род. Котёнку это навредить не должно. Особенно если он догадается, как снять проклятие. Там не было ничего сложного, но Юка не собирался делать эту работу. Неблагодарное это дело — спасать Истинных Королей. А котёнку польза будет — должен знать, как проклятых отличить и как проклятие снять.

Юка готовился ко сну, когда его догнал зов. Зов его котёнка. Неужели так рано? Впрочем, дар сам должен знать, когда ему созреть. Если котёнок посылает зов сейчас, ищя кровных и потомков сейчас, значит, так тому и быть. Пусть посмотрит чужими глазами. Опасности нет, а для самомнения полезно.

***

Четыре фигуры впереди и шестнадцать за их спинами. Он среди четверых. Впереди них один. Тот, с кем он связан кровной клятвой. И смех чей-то, знакомый до дрожи. Юка. Это смех Юки.

— Спросил?

Он мотнул головой. Он не спросил. Но ему ответили. Можно ли считать ответ, если не было задано вопроса? Впрочем, некоторые вопросы действительно лучше не задавать.

Фигуры смотрели и внимали, хотя он точно знал, что наутро они ничего не вспомнят. Сон утечёт у них сквозь пальцы, дымкой растает по утру. И он тоже не вспомнит. Лишь останется ощущение того, что теперь он может нечто, чего не умел раньше. Нечто, что принадлежит только ему.

— И что он ответил? — Юка заинтересованно наклонил голову. Кот. Кот как есть. Дикий северный свободный наглый кот. Но он его воспитал.

— Сказал, что зло душевнее. И что если утром всё равно будет плохо, то надо взять от ночи всё.

Юка фыркнул. Кончик его хвоста расслабленно покачивался из стороны в сторону. Он доволен и счастлив. Улыбка его была полна клыков, зелёные глаза весело сверкали.

— Я примерно это и ожидал. — Юка кивнул. — А ты что сказал?

— Про дом, — он мотнул головой, пытаясь вспомнить. — Про королеву, у которой клыки с ядом. — Он спохватился, поняв, что забыл тогда сказать. — Хотел его ещё спросить про легенду. Помнишь, про проклятого? Мне кажется, он должен знать.

— Спроси меня в реальности, Дикон, — голос звучал приглушённо и как-то искажённо, но он его всё равно узнал. — А то во сне я никому отвечать не стану.

— Станешь, — он повернулся и посмотрел в синие глаза. Всё встало на свои места. Легенда, проклятие и роли. — Скажите, монсеньор, вы знали, что последний в проклятом роду?

Тот смотрел прямо в глаза, прожигал синевой насквозь. До невозможности синие глаза. Не бывает таких синих глаз

— Знаю, — просто ответил он.

Он выдохнул. Все здесь всё знали. Тут не требовалось слов. Большинство людей, что тут находились, он даже не знал. Но был уверен, что узнает. Он был уверен.

Юка ухмыльнулся. Это было последнее, что он увидел: клыкастую улыбку, что исчезла последней, когда Юка ушёл из сна.

***

Ричард в армии, в принципе, прижился. Общая характеристика, что возникла в лагере, была такова: «Барчук-то ентот, тот, что при господине Прымпирадоре, головой изрядно тронулся, конечно, для родовитых этих-то, но человек-то хороший и весёлый, так что обижать ентого не следует-то». За спиной Дикон то и дело слышал «Воронёнок» и был этим, собственно, доволен. Воронёнка у Ворона не тронут.

Получилось так, конечно, не сразу. Кроме Эмиля Савиньяка, что, казалось, был с Арно погодками (теперь не возникало вопросов, как он мог проиграть одиннадцать тысяч в тонто), Дикон также смог найти общий язык с Куртом Вейзелем. Пожилой артиллерийский генерал отличался миролюбивым нравом, за несколько часов разговора с ним можно было узнать практически всё о пушках, ядрах и конных запряжках. С кем он не смог договориться, так это с генералом Оскаром Феншо-Тримейном. Через слово генерал переходил на Великую Талигойю и зависть к Ворону, что также пытался внушить Дику. Доводы о том, что Первый маршал, теперь Проэмперадор Варасты, отвечает за кампанию буквально головой, до него не доходили. В такие моменты приходилось резко лишаться рассудка, доставать свирель либо же молодеть до семи лет от роду. Иногда всё вместе. Только так можно было получить полный сочувствия взгляд, несколько секунд бурчания в стиле «Ворон свёл с ума своего оруженосца», и тогда генерал уходил восвояси.

Несмотря на нелюбовь к Феншо-Тримейну, Дикон также не нашёл общего языка с начальником штаба Леонардом Манриком. Тот не был плохим человеком, более того, тот даже не был плохим командиром, однако в душу они друг другу запасть не смогли. Так что по лагерю даже начала ходить поговорка, что если начальник штаба начнёт лаять, генерал Феншо-Тримейн в ответ замяукает, а корнет Окделл, чтобы оскорбить обоих, зачирикает. В принципе, как-то так и было.

Этот день почти ничем не отличался от остальных. Алва отдыхал, Феншо-Тримейн занимался делами, оставался Жиль Понси, но его завывания казались смешными только первые два часа знакомства. Затем в прихожей раздался шум, и в приёмную ввалился его преосвященство епископ Варастийский Бонифаций, за спиной которого маячили двое высоченных мужчин весьма странного вида. Дик встал, вежливо приветствуя епископа. Тот ему нравился, потому что, кажется, был единственным, кроме Ворона, кто понял причину его «безумия» и признавал за Диком такое своеобразное право.

— Где Рокэ? — Бонифаций протопал к маршальскому креслу, в каковое и плюхнулся, с недовольствием оглядев стол, на котором не оказалось ничего из выпивки. Спутники епископа остановились в дверях. Издали они могли сойти за близнецов, но вблизи разнились как день и ночь.

— Эй, отроки! — вновь воззвал его преосвященство. — Призовите-ка сюда предводителя благочестивого воинства, где бы он ни находился. Сии достойные мужи — адуаны, они поведают о бесчинствах, творимых на том берегу Рассанны, и о нравах злокозненных безбожников.

Понси, тоже поднявшийся при появлении епископа, не двинулся с места и исподлобья разглядывал гостей. Дикону пришлось словесно пнуть дежурного порученца в сторону, где сейчас находился эр Рокэ. Жиль в ответ неодобрительно зыркнул на Дика, вздохнул и медленно поплёлся к двери. Бонифаций проследил за ним взглядом.

— Горе отцу и матери отрока сего, ибо чадо их изрядно головою скорбно. Как сталось, что оказался сей вьюнош при особе маршала?

— Его дед был генералом от кавалерии, — Дик пожал плечами.

— От коня не родится ягнёнок, но от умного может родиться глупый, а от смелого — трусливый. Не дело ковать меч из глины и печь хлеб из песка.

Дикон был целиком и полностью согласен. Почему эр Рокэ терпел при себе это недоразумение, было непонятно. Возможно, ему нравилось слушать, как офицеры при виде данного порученца отчётливо скрипят зубами.

— Юноша, — епископ строго глянул на Ричарда, — на улице жарко, прости Создатель, как у Закатных Врат, и томит меня и спутников моих жажда.

Дикон усмехнулся.

— Белое? Красное? Ликёры? — заслужить одобрительный взгляд пастыря было легко. По крайней мере, Дику.

— Вижу, ты на своём месте, на коем потребно, и будет из тебя со временем превеликий толк. — Бонифаций улыбнулся. — Красного! А вам, воины? И не подпирайте вы двери, входите да садитесь. Маршал даром что из старой знати, а человек толковый, дурью не мается. Не то что некоторые.