Мутная от мыла вода в стоящем рядом ведре едва заметно плескалась, подчиняясь знакомому ритму покачивающегося на волнах «Веселого Роджера». Налетевший порыв ветра взъерошил еще влажные волосы, взметнул полы плаща, и вдруг, потеряв силу, скользнул по лицу легчайшим касанием. Закрыв глаза, Киллиан подставил ветру лицо, наслаждаясь невесомой лаской и слушая, как, путаясь в снастях, тот поет хорошо знакомую каждому моряку песню.
Любой капитан скажет, что его корабль особенный. Но корабль, созданный из древесины Зачарованного Дерева, был поистине уникальным. За долгие годы между Киллианом и «Веселым Роджером» установилась особая связь.
Киллиан чувствовал свой корабль.
Это было немного странно, если задуматься об этом, но для него, видевшего и более впечатляющие чудеса, это казалось таким же естественным, как дыхание. Словно кусочек его души слился с кораблем, Киллиан чувствовал, стоит ли заменить доску, проверить крепеж или подтянуть ослабленный канат. Он чувствовал, что происходит на корабле, и обычно это позволяло ему так же чувствовать чужое присутствие…
И впервые это чутье обмануло его.
Он ощутил присутствие постороннего, едва тот ступил на борт. В пришедшем не чувствовалось никакой угрозы, поэтому Киллиан без спешки доделал то, что уже начал. Но, спустившись в каюту с последним ведром горячей воды для ванны, он обнаружил, что ошибся. Пожалуй, это было неудивительно. Он почти не спал ночью, слишком взволнованный, слишком разбитый многими вещами. Даже ром, многие годы помогавший притупить боль, больше не давал желанного облегчения. Киллиан чувствовал себя сломанным. Впервые за много лет он действительно ощущал груз прожитых лет.
Наверное, его сводило с ума отсутствие Эммы рядом, к которому он привык и в котором нуждался сильнее, чем мог представить. Он привык к тому, что она была поблизости, с этим ее упрямством, недоверием, самоотверженностью и с тоской, притаившейся в глубине зеленых глаз. И вот, оказавшись в каюте, ему вдруг показалось, что она где-то рядом, совсем близко, он даже почувствовал легкий запах ее духов… Но, сколько бы его взгляд не скользил по знакомой до последнего дюйма обстановке, давно заменившей ему дом, она была пуста.
Сердце сжалось. Быть может, Эмма искала его и заглядывала в каюту, а после ушла.
Ушла, даже не дождавшись его.
Зачем она приходила? Что хотела от него?
Когда-то он сказал Эмме, что она для него открытая книга. Чаще всего так и было, но все же Эмма не переставала его удивлять.
Что бы он сделал теперь, увидев Эмму возле своей постели? Как бы они повели себя, оказавшись вдвоем? Это чувство, что возникало между ними даже в присутствии посторонних… смогли бы они противиться ему, оставшись наедине? Особенно сейчас, когда их поцелуй словно приоткрыл дверь на пути к чему-то волнующему, сумасшедшему, восхитительному, только руку протяни… «Это было… одноразово!»…
Услышанный звук, чуть более громкий, чем обычные поскрипывания корабля, заставил его напрячься, будто в ожидании атаки.
И вновь пустота.
А на что он надеялся?
С самого вечера он раз за разом прокручивал в голове свой разговор с Бэем… нет, Нилом. Произнесенные слова до сих пор жгли горечью, и то, что сам Киллиан поступил по чести, дав возможность семье воссоединиться ради ребенка, ничуть не уменьшало боль от мысли, что Эмма в самом деле может согласиться на это. И пусть он знал, что Нил предал Эмму, и что она сама призналась, что хотела бы, чтобы Нил умер, Киллиан понимал, что она действительно может выбрать Нила лишь ради того, чтобы не подвергать себя новой боли. Ведь тот, кого не любишь, никогда не разобьет тебе сердце…
Киллиан не мог винить ее за это. Только не ее. Только не он, что, потеряв свою первую любовь, так же закрыл свое сердце, точно спрятав его в рундуке Дэйви Джонса, и провел многие десятки лет в поиске возможности отомстить.
И все же, даже несмотря на боль возможной потери Эммы, он не желал Бэю зла. В его памяти тот так и остался подростком, что, отчасти из-за самого Киллиана, потерял сначала мать, а после и отца, малодушно пожертвовавшего ребенком ради проклятой силы Темного. Позволить себе разрушить еще одну семью Киллиан не мог. Какое бы решение Эмма не приняла, он смирится с этим. Смирится… но не отступит. Он останется рядом, будет всегда поблизости. Он станет тем, кем она захочет, – приятелем, другом, просто знакомым, – но не отступит. И, возможно, однажды…
Мечты манили его, как неудержимо влекут моряков песни сирен. И пусть он знал, что реальность окажется наполненной болью, противиться искушению было невозможно.
Закрыв глаза, он все еще мог чувствовать ее аромат, чувствовать ее присутствие, совсем рядом… Воспоминания и фантазия смешивались, дразня вспыхивающими в сознании жгучими образами, и тело, подчиняясь потоку мыслей, наливалось силой.
Киллиан представил, как Эмма подходит к нему. Встает на колени за спиной, запускает пальцы в его волосы, дразня мягкими, нежными касаниями… Он расслабится, поддастся ее ласкам, а после притянет к себе, не обращая внимания на плеснувшую через край ванны воду… Или же поднимется, встанет во весь рост, мокрый, обнаженный, возбужденный, ухмыльнется, оценивая ее реакцию на его наготу, бросая вызов. А может, разгоряченный, будет следить за тем, как медленно она скидывает с себя одежду, чтобы присоединиться к нему в ванне. А после скользит ладонью туда, где он хочет ее почувствовать больше всего…
Он ласкал себя, теряясь в жарких видениях, и, за секунду до того, как раствориться в коротком блаженном забытьи, он прошептал ее имя:
– Эмма…
……………………………
Эмма пришла в себя, лишь ощутив, как сильно она замерзла. Она не помнила, как покинула каюту, не помнила даже, скрывала ли звуки своих шагов, идя по палубе и спускаясь по трапу. Сколько времени она просидела в холодном салоне «жука» вот так, ссутулившись, будто откровение увиденного давило на ее плечи, и глядя сквозь усеянное дождевыми каплями лобовое стекло на видневшийся в просвете строений кусочек корабля с одинокой фигурой, прислонившейся к фальшборту? Наверное, немало, раз почти уже не чувствовала онемевших от холода пальцев на руках и ногах. Даже внутри будто все смерзлось, не давая вдохнуть полной грудью.
Мыслей было так много, но голова казалась странно пустой. Сжимая в ладони ключ, Эмма несколько раз пыталась, но была не в силах завести машину, в последний момент отводя руку от замка зажигания. Как она сможет ехать по городу, когда ее мысли так далеко? Как она сможет делать хоть что-то, когда вид обнаженного мужского тела будто выжжен на сетчатке ее глаз, а тихий стон ее имени так громко заглушает все звуки?
Эмма вновь почувствовала звенящее напряжение, такое острое, колкое, точно электрический разряд. Это было глубоко внутри нее, оно всегда было, что-то, чему обычно она боялась полностью дать свободу. Но сейчас, в охватившем ее смятении она вдруг всем своим существом потянулась к этому, выпуская на волю в отчаянной безрассудной попытке или сделать все хоть немного лучше, или окончательно разрушить.
Напряжение вырвалось, кольнуло кожу тысячью уколов, и, внезапно обратившись легкой нежностью, окутало тело теплом. Вспышка света заставила Эмму зажмуриться, а в следующую секунду, открыв глаза, она обнаружила себя в лофте. Магия, наконец выпущенная на волю, откликнулась на острое желание и перенесла туда, где Эмма могла побыть в одиночестве.
Взгляд рассеянно скользил по знакомой обстановке помещения, которое очень пыталось стать ее домом, но не могло. Это было пристанищем Эммы, здесь была ее комната, ее кровать, здесь жили ее родители, которые ждали ее, и все же здесь не было чего-то важного, что заставляло бы почувствовать себя дома.
От вдруг охватившего ее озноба Эмма вздрогнула всем телом и коротко всхлипнула, съежившись и обхватив себя руками.
Здесь не было того, кто заставлял ее почувствовать себя дома.
Спотыкаясь, Эмма бросилась в ванную комнату. Путаясь в застежках и слоях ткани, торопливо скинула с себя одежду. Старенький душ жалобно загудел, зашипел, прежде чем брызнуть на плечи нестерпимо ледяной поначалу водой, так, что дыхание перехватило. Лишь спустя несколько бесконечно долгих секунд вода стала сначала теплой, а затем горячей. Замерзшие пальцы на руках и ногах моментально отозвались болью, но Эмма стояла неподвижно, крепко зажмурившись, чувствуя, как упругие струи хлещут по плечам, и как, намокая, тяжелеют волосы.
