— Шёл! — размахнулся крестьянин.

Геровальд возник перед ним и опустил руку на плеть.

— Кто дал тебе право избивать до крови осла? — гневно произнёс Геровальд.

— Я его хозяин, Ваше Регентство, — ответил крестьянин. В горах условия тяжелы, нет времени дивиться приезду короля и любоваться его гордой фигурой.

— А я твой хозяин. Я тоже могу побить тебя, если мне не понравится, что ты медленно двигаешься в глубоком снегу?

— Но я человек… Меня нельзя же… Ваше Регентство!

— Прочь пошёл! — закричал на него Геровальд. — Через пять минут не скроешься с моих глаз, то…

И он умолк. Что сделает? Поступит также как с горцами, танцующими в Эрбе? И снова это удивление в глазах Сальвары. Пустоглаз пытается разгадать душу человека! Столько времени живёт среди людей, что хочет быть похожим на них. Звериный разум не понимает, то значит быть человеком. Когда Сальвара примет всё-таки тот ужасный людской образ, не заплачет ли он с горя, что познал Человека?

— Возлюби человека всей душой, всем сердцем полюби — передал Пророк слова нашего Бога, — со вздохом сказал Геровальд. — Но даже словом не обмолвился о не людях. Ваши боги тоже молчат… Сальвара, сколько милосердия заслуживает этот непокорный осёл? А кобыла, живущая в шахтах и не видящая божий свет? Пёс, питающийся объедками? Олень, которого я преследовал три дня? Люди, абадоны, пустоглазы… Я путаюсь, Сальвара. Все мы дети божьи? Не удивительно, что ненавидим, подчиняем, рубим хвосты собакам, застреливаем волков на охоте, топим котят. Таков человеческий удел. Ненавидеть братьев, убивать сестёр, целыми народами становиться врагами.

На летающих повозках Геровальд, Сальвара и его свита понеслись к поселению дикарей. Те жили возле источника реки, которая ныне заледенела, вода стала камнем. Путь пролегал через глубокое ущелье, через чёрную пропасть, через острые вершины, через снежные поля, которые летом расцветают и преображают мир. Он нашёл их деревушку среди оврагов. Единственная деревенская улица была пуста. Люди сидели внутри каменных домов, боясь высовывать нос в такой мороз. Из труб выходил чёрный густой дым. В человеческие жилища была загнана вся живость. Из домов слышался как плач детей, так и блеяние овец, и кудахтанье куриц.

Что сказать этим людям? Как войти к ним? Не постучишься, не скажешь: «Вы вольны посещать Эрб, можете танцевать на площадях, молиться своим духам возле наших храмов». Горцы не хотят покидать свои селение. В Эрбе были молодые и неразумные ребята, которые пришли в город больше из любопытства, чем по нужде. Геровальд постучался. Дверь открылась, и возле его груди оказались мечи, которые держали мужчины, вилы, коими размахивали женщины.

— Я не причиню вам вреда, — сказал король, дрожа изнутри. — Я пришел с миром. При мне нет оружия.

— Фариец, фариец, фариец, — зашептали селяне, смотря на морду Сальварой, торчащую сквозь одежду мехов.

Фариец — дух, хранитель нижних лесов в сказаниях горцев. К фарийцу выбежали дети и схватили его за руку, дабы получить благословение.

— Заходи, — махнул рукой мужчина с проседью волос. — Да не ты, а фариец! — зло взглянул он на короля.

Геровальд уже вошёл в дом, ноги отказывались покидать. В доме была большая семья. Четверо седых стариков, несколько мужей и жён, объединенных кровными узами, и детей голов пятнадцать. Это не считая коз и овец, собак, кошек и птиц, которые грелась в человеческом доме от холодов.

— Переждешь холод и убирайся! — сказал старик в углу. Он был настолько стар, что, казалось, застал ещё времена деда геровальдовского деда. Борода спускалась до колен, кожа грубая как камень и сморщенная до неузнаваемости лица. Глаза заплыли в мешках, нос иссох и опустился вниз. Голос старика был тихим, но какая в голосе царила уверенность, твердыня. Голос заглушал гуляющий за дверью ветер.

— Впустите моих людей, — попросил Геровальд.

— Испугался нас? — закряхтел старик.

— Они замёрзнут.

— Чудо, наш регент тревожится за своих людей! — старик сплюнул в костер в печи. — Ладно, пусть входят. Но оставят все свое оружие.

И Геровальд не возражал. Он выложил за двери дома даже свой перочинный нож. Уж если нападут, будет одна защита — Сальвара.

— Переждёшь холод и убирайся, — проскрипели старческие губы.

— Я здесь затем, чтобы сказать, Камерут больше не будет вас преследовать, — старательно выговорил Геровальд. — Вам открыты города, вы получите все права и защиты, достойные камерутчан.

— В стране настают перемены, — старик скривил губы. — Что заставляет тебя поменять своё отношение к нам? Нарастающая война? Или ты хочешь смотреться королём освободителем в глазах своего народа и в глазах врага? Ты даёшь свободу и кров чужестранным рабам, а людей, живущих в Камеруте, проклинаешь и подвергаешь гонениям. Как нехорошо! Жизнь требует от тебя других условий, и ты обязан подчиниться. Я многое знаю о творящейся жизни в Камеруте. Я дик, живу в горах, но обладаю острым слухом и зрением.

— Нет, — Геровальд опустил голову вниз. — Я не хочу быть больше дурным человеком. Хочу очистить свою совесть.

Старик отрицательно покачал головой. Геровальд медленно перевёл взгляд на Сальвару: раздетый пустоглаз лежал на овчинной шкуре в окружении порхающих вокруг него детей.

— Собственная выгода, — прошипел старик. — Какая разница, что совесть загрызла? Собственная выгода. Впереди стоят интересы твоей души, а уж потом мы, дикари.

— Хорошо, признаю! Мне стало стыдно перед моим другом Сальварой, которого вы называете фарийцем! Я застыдился и явился к вам, чтобы он меня не осуждал. Как тебе моё признание?

Старик повернул голову на Сальвару, показалось, что дряхлые кости заскрипели громче оконных ставней.

— Откуда зверь?

— С далёкого острова, принадлежащего стране магов. Сальвару и его соплеменников считают демонами и проклинают хуже, чем вас.

— Этому зверю не место среди людей. Верни его назад. Он не хотел жить с тобой, не навязывался тебе в друзья. Ты вывез его против его воли. Признайся себе, король!

— Сальвара потянулся ко мне и моему сыну, — отверг Геровальд слова старика.

— В тесной клетке и овца прислониться к волку. Ты долго будешь держать его на привязи возле себя? Он не человек, он не станет отдушиной для тебя, чтобы ты рассказывал ему про своё горе, а он давал тебе советы. Зверь мечтает о своём доме, как человек тоскует по родным местам. Твой зверь создан для своего острова, ты для дворца, мы для гор. Природу не поменяешь.

В самом деле? Геровальд оглянулся на Сальвару. Его друг играл с клубком шерсти вместе с пушистым котёнком.

Пожалуй, прав старик.

— Я оставлю вам горы. Верну украденные пастбища.

— Не удивлён твоим словам. Твой прадед убивал нас. Твой дед Пинберхт возвратил нам украденные земли, наделил правами. Твой дядя выгнал нас с обжитых пастбищ и перебил строптивых. Ты даруешь нам свободу и обещаешь защищать. Твой сын снова нас обделит. Внук усеет подарками. Так будет продолжаться многие и многие века. Времена меняются, а люди нет. Делай, что хочешь. Я ль тебе возражу? Могу убить здесь в своём доме, но меня и мою семью забьют до смерти твои солдаты и твой зверь.

Старик поднялся, накинул на плечи шерстяной чёрный плащ и показал на дверь. Он потопал, хватаясь за палку, которая была выше его, по слабо видной дорожке следов. Всё исчезало в белизне снега. Горы выли. Геровальд закинул голову к небу: облака расступались на пути слабого старика. Седая голова, которую заметал снег, тоже смотрела на белые облака, где только чёрточка синего неба кричала, что в мире ещё остались другие цвета. Они дошли до заледеневшей реки. Старик присел на камень.

— Девяносто лет назад река текла левее, тут стояла деревушка. На камне, на котором я сижу, был дом. Река изменила течение, деревни тоже нет. Из всех деревень, общин, племён и камерутских гор, ты выбрал нас. Почему? Скажи вслух правду. Мне она не нужна, я знаю её. Признайся себе.

Геровальд колебался отвечать. Помолчав с минуту, он вынужден был признаться: