Но что такое? На проезжей части бегали горцы. Посреди дороги горел костёр, через которых прыгали ярко одетые мужчины, женщины и дети. Пели дудки, играли барабаны. Яркие платья рябили в глазах. «У них же сегодня праздник! Моление за летний урожай! — опомнился Геровальд. Верования горцев были своеобразными. Они отвергали богов и верили в духов. За тёплую зиму они молились летом, за жаркое лето и пышный урожай просили зимой. Духи не терпят спешки, говорили горцы и желали уже новорожденному младенцу большой многодетной семьи в будущем, тихой старости и спокойной смерти.
Геровальда всего затрясло. Как они посмели спуститься с гор и выбраться в город? Он вылез из кареты. Горцы остановились. Горцы были прекрасны! Женщин украшали алые платья из парчи или бархата, с длинным рукавов и сквозными разрезами впереди. Тёмный шарф опускался до ног, на голове сидела тоненькая синяя шапочка. На мужчинах синий кафтан, большая чёрная шапка на голове из меха горных овец, кожаные прекрасные сапоги, которых не могли сшить даже лучшие придворные сапожники, и длинный загнутый меч.
— Вы посмели нарушить закон Камерута и явиться в город, в столицу, ради своей дикой пляски! Все вон, пока я не приказал вас высечь всех! Нет, стойте! Кто главный у вас?
— Ваше Регентство, — сделал неуверенный шаг молодой мужчина со съехавшей набекрень шапкой. — Мы не сделали ничего противозаконного! Мы шли на ярмарку, на ярмарку нам не запрещено приходить. Праздничный проспект и так сегодня был пуст от карет, до нас танцевали жонглёры и акробаты, бродячие артисты из Зенрута. Просим прощение, что помешали вашему ходу.
— С этого дня Эрб закрыт для вас. Дикари должны жить в горах и не пугать честных людей, — Геровальд смотрел на горца с лютой ненавистью и удерживал себя в руках, чтобы не наброситься на него самого. — Я пощажу женщин, детей и стариков, так уж и быть. Я милостив. Плеть! Майор Тангим, высечь всех мужчин! Ваши духи мертвы, а вы отравляете мой Камерут своим безобразием, своей чернью, дикой душой! Я был милостив к вам, но вы нагло плюнули в лицо мне и моим законам. Хватит проявлять жалость к ничтожным людям.
На его глазах и на глазах Сиджеда, который смотрел на горцев через открытую дверь кареты, горных мужчин схватили гвардейцы Геровальда и обрушили десяток плетей. Те вырывались, но у Геровальда в охране были маги, которые не давали резвым пришельцам убежать далеко. Всего было три плети, а горных мужчин пятнадцать, и пока секли одних, другие ждали своей очереди. Сиджед плакал, Геровальд не слушал его слёз и с далёким равнодушием смотрел на порку.
Наказание закончилось, к истерзанным мужьям и отцам бросились их жёны и дети. Геровальд вернулся к карете. Стоя лапами на снегу, на него смотрел изумлённым взглядом Сальвара.
— Что?! Что уставился?! — закричал Геровальд. — Они нарушили мой закон! Вернись в карету! Заболеешь снова, недавно вылечили тебя! Ну что? Что? — Сальвара не двигался и вонзился глазами в него. Страх, осуждение, похвала — что испытывал зверь — невозможно понять! Он только смотрел на Геровальда и удивлялся увиденному.
Геровальда охватила тяжесть на сердце. Он влетел в карету и отвернулся к окну. Сальвара не отводил глаз. Геровальда рвало по частям. Словно Сальвара прожигал его и снаружи, и внутри. Он закусил зубами палец, чтобы не раскричаться при Сиджеде и своих гвардейцах. Карета повернула к к Торжественному дворцу. Слишком тяжело и изнурительно ехать домой, в Зимний дворец. Мальчика Геровальд отправил в его комнату, охрану распустил, заперся в кабинете с Сальварой и ходил кругами.
— Что смотришь? Ответь мне? Давай я обращу тебя в человека, — он обнажил шпагу, — и ты скажешь мне, что тебя беспокоит? Я тебе не нравлюсь?
Сальвара наклонил голову вправо, сымитировав кособочие Геровальда.
— Я король, я издаю законы, а они нарушают мои законы! Это наказывается. На-ка-зы-ва-ет-ся. В вашей стаи тоже существуют порядки, когда кто-то их не выполняет, то злодея бьют, кусают, изгоняют из стаи. Первое слово в вашей стае за кумрафетом. У нас за королём. Люди, которых я наказал, злые, плохие. Они даже не люди. Они дикари! Живут в горах, молятся каким-то духам, совращают наших юношей и девушек, позорят Камерут. Они уродливы! Они черны! Кожа как сажа. Ну да, у меня тоже не светлая кожа как у генерала Нанцирского, канцлера Вабеского… и как у большинства камерутчан… Но я не они. Я не горец. В них, Сальвара, понимаешь, чёрная отравленная кровь? Понимаешь?
Сальвара не понимал. Геровальд затряс головой.
— Столетиями назад мы старались сделать их похожими на людей, они ещё больше спрятались в горах. Ты слышал, как отвечал тот мужчина? Во рту не зубы, а каша. Они по-камретуски слова одного нормально не произнесут. Отказываются и от нашей одежды, и от приспособлений, винамиатисов боятся и прячутся от них, зато прыгают через огонь и даже — о боже! — умываются им. Им никогда не сровняться с нормальными людьми. Ни чёрной душой, ни чёрным лицом… Да, я похож на них… Отец моего отца женился на девушке с гор. Как женился… Она показалась ему красивой, и он украл её у родителей и женился насильно, дождался рождения моего отца, а девчонка сразу и наложила на себя руки. Не снесла позора и жизни в плену. А мой другой дед Пинберхт заговорил о дружбе с горцами и сделал им широкий показательный жест — выдал мою мать за отпрыска горянки и графа. Но я не они! — Геровальд замахал указательным пальцем перед лицом Сальвары. — Я пошёл в род матери, мой сын получил чистую неиспорченную кровь! Я выше них! Выше этой примитивной толпы. Я не осрамлю себя, прощая дикарей! Они должны знать своё место и жить у нас в ногах. Они нелюди. Нелюди, Сальвара! Сальвара?
Хоть бы какую реакцию показал пустоглаз Геровальду. Он продолжал смотреть на короля. Геровальд едва угадывал слабое очертание вопроса в широких чёрных глазницах: «За что ты с ними так?» Он же объяснился! Он же излил Сальваре всю душу! Он был откровенен с ним, как с самим собой.
— Они низшие существа, низшие люди, Сальвара! Есть моя высшая раса, которую создал наш Бог и благословил Пророк, именем которого я был назван. Есть они, о которых Пророк даже упоминать не стал, не считая себя должным опускаться до уровня дикарей…
«И ещё есть ты, абадона. Пустоглаз», — поразило Геровальда. Сальвара как будто ждал от него ответа «а я кто?». Геровальд не находил слов. Пустоглаз вообще проклят. Богоотступник, животное, предшественник апокалипсиса, источник войны. «Нет, он самое лучшее и чистое существо!» — возразил Геровальд. Сальвара ждал ответа.
— Хорошо… Я не буду издавать закон, запрещающий горцам заходить в города. Ты доволен? Ну что мне ещё сделать, чтобы ты не осуждал меня?
Взгляд Сальвары не отпускал Геровальда всю ночь и являлся ему во сне. Утром, позавтракав, он распорядился приготовить поезд, собрать ему одежду и провизию.
— Куда вы собрались, Ваше Регентство? — спросил канцлер.
— В горы.
Он взял с собой Сальвару, ибо не представлял, как будет смотреть в глаза дикарей, не чувствуя поддержки от своего друга. Попрощался с Сиджедом и сел на поезд. Поездка до городка Эпим заняла день. Дальше заканчивались рельсы, в горы подняться можно было только на летающей карете, ослах или с проходящими магами. Король не брал магов, ограничился лишь манаровскими гвардейцами. Дул лютый ветер со снежных пик. И так холодно в горах, а сейчас ещё зима. Что ожидать? «Сальвара может замёрзнуть!» — осенило Геровальда. Он одел съёжившегося пустоглаза в свой тулуп, набросил плащ и нацепил на руки и на ноги Сальвары перчатки.
Вдали виднелись горы, сверкающие на солнце, как редчайшие драгоценности. Вид завораживал. С вершин текли реки, кругом гулял ветер, раздувались кроны редких деревьев. Бегали дикие козлы, соревнуясь в скорости и удали. Ряд людей на больших санках вёз запасы еды, переступая по снегу на плетеных лыжах.
— А ну вперёд! Живо! — услышал Геровальд крик, который передал свит плети.
Крестьянин подгонял кнутом утопающего в снегу ослика с большой поклажей на спине. Ослик был слаб, тонул весь снегу и не мог переступить ногами. По лбу и спине текли струйки крови. А крестьянину было всё равно. Он, видимо, потерял или не запасся лыжами и санками, надеялся только на ослика, который должен был доставить купленный на вокзале хлеб в дом к семье.
