Иметь офицерский высший чин было лучшей наградой для военного. Погоны позволяли просиживать время в штабе. Но находились идиоты, которые считали своим долгом быть вместе со своими людьми. В роду Эйдиных их родилось аж двое. И главным из безумцев оказался Раун. Викорд, старший по возрасту, но младший по званию сдавался, когда после каждого боя в шатры к медикам заносили нечто, похожее на тела людей, ещё издававших признаки жизни.
— Не трусь, брат, — ободряюще говорил Раун, научивший в считанные дни спокойно взирать на погребальные чёрные мешки и слушать вопли раненых на операционном столе. — Ты мне сам обещал, ещё когда мы были на мирной земле, что ты не оставишь своих солдат. Кто говорил мне, что у солдата должен быть образ надёжного и бесстрашного командира, стойкого ко всем трудностям?
— Раун, я слабовольный, я боюсь потерять своё лицо. Мы с тобой ещё не столкнулись со страшным, — тем же странным голосом отвечал Викорд, не объясняя того, что он хотел донести.
Война шла. Солдаты и офицеры злобились, потом, при захвате первых пленных, начали звереть. Если раньше, при вхождении в Анзорию, командиры рассчитывали посоревноваться между собой, кто захватит больше территорий, кто нанесён значительнее урон противнику, то со временем их состязание стало иным — кто дольше сохранит человечность.
Первым её лишился полковник Ирвин Шенрох. Его расправы над пленными анзорийцами и зенрутскими дезертирами не знали границ. Он мстил за каждого убиенного человека, хотя не знал их имён. Вторым под натиском времени оказался сдавленным Раун.
Жестокие сражения учили его жестоким мерам, бездушным стратегиям и планам по захвату новых земель. Раун считался лучшим командиром для своих солдат, добрым и благородным, но почему-то анзорийцы не видели его сострадания. Анзорийцы были дикарями, которые требовали подобного отношения. Хотя в душе Раун понимал, что дикости в анзорийцев ровно столько же, сколько и в нём. Их дворцовые сооружения, ландшафтные парки, безупречная система городских дорог и канализации поражали. А ещё анзорийцы изобрели газ, который снижал болевые ощущения у раненных солдат.
Но с дикарями воевать было не совестно, когда как за одну мысль, что ты отнимаешь жизнь у человека полного сил, надежд, красивого и величественного, человека кого-то любящего, ради кого, собственно, и пошёл он жертвовать собой на войну, — щемит сердце. И поэтому Раун не стремился уничтожать в себе образ грязных анзорийцев.
Полк Рауна, находящийся на севере, имел строгий приказ не щадить никого, если оказывались выжившие, их судьбу решал сам Раун. Но он отчаянно, по-детски невинно не понимал, почему Викорд, воевавший на южном фронте, при их встречах на связывающем голоса винамиатисе смотрит на него осуждающе-жалко, почему вспоминает дни, когда Раун подставлял свою щеку, защищая своим телом рабов от пощёчин родителей? Он же на войне никому не раздаёт пощёчин, просто казнит отдельных пленных, руководствуясь приговором трибунала, или сжигает деревни, где скрываются враги.
С братом можно было вести горячий спор о своих приёмах, если бы тихий Викорд его хотел. Но как понимать Кейру Брас, Филмера Фона, сидящих в штабу и отдающих приказ за приказом своим подчинённым? Кейра Брас, до чего милая, уравновешенная женщина! Она питала любовь к каждому человеку, которого только видела. Она не делила людей на своих и чужих, она везде была родная. Кейра выросла в народе, в отличие от сотен офицеров, родившихся в аристократически военных кругах, поговаривали, что она была рабыней — на такие мысли наталкивали осколки шрамов на спине, полученные в детстве.
На фронт Кейра приезжала всегда с медикаментами, запасами еды для солдат. Рассказывала о проделанных усилиях в переговорах с королевским двором Анзории. Обмен пленными, кратковременные перемирия — Кейра считала это за своё достижения. У Рауна был другой предмет для гордости — вскоре полученные медаль и чин полковника.
Тело человека создано так, что оно привыкает ко всему. К боли и жестокости, к запаху пороха и огненных атакам над головой, к сокрытию своих мыслей и к пушке в руках, приставленной к чужой голове. И даже к темноте.
Эйдин видел, как паук в углу мирно сидит и выжидает жертву. По стене бегал маленький серый жук, вот уже час или, может, два (часов в камере нет) он ходил вокруг паутины паука, но в последний момент что-то останавливало жука, он поворачивал в другую сторону.
Как Кейра? Каково матери троих детей, вдове и сироте, томиться и ждать своего конца? О, если бы они тоже придумали план на случай своего поражения! Почему перед боем в Анзории он обсуждал отступление, плен, ранения? Почему сейчас решил, что сможет победить Зенрут?
Тешил самолюбие, что своего нового врага знает в лицо. Убеждал себя, что просветлённый Зенрут подчинится, как плененные дикие анзорийцы. Но Зенрут выстоял под стрельбой предателей. Не помогли и тенкунские маги, чьё прошлое было окутано тайной.
Месяцы в заточении постепенно стирали дымку неведения. Сила магов была отточена в анзорских сражениях. Вернее, с помощью учителей Анзории. Тенкунские наёмники перед тем как отправиться в дальние земли на другие войны, где они так нужны, передали свои знания и обучили своей силе тех, кто мечтал поработить манаров у себя дома. «Да, Джексон, твои ребята были учениками моих магических воинов? Если бы не Анзория. Подумать только, что натворила Анзория! Ничтожная годовая война по сравнению с легендарными вековыми войнами прошлого!»
Всё живое создаёт себе подобное. Кейра Брас родила троих сыновей. Тенкунские наёмники набрали учеников. Анзория воспитала ночных детей.
Никто не называл детьми. Зверьё, чудовища, дьяволы, ходящая смерть, чума войны — какими только красивыми страшными словами не нарекали маленьких мальчиков и девочек, которые однажды прокричали о себе на весь просвещённый мир, заставив его, наверное, впервые бояться Анзорию.
Зная каждый уголок своей крохотной страны, каждую травинку возле родной деревни и зная даже филина или тихую сову в лицо, дети пробирались ночью, когда затихали бои, через охрану в спящий лагерь и начинали своё собственное представление. Ребёнок подкрадывался к спящему солдату, легонько тормошил его, чтобы тот проснулся, улыбался лучезарной улыбкой и перерезал горло так быстро, что солдат не успевал окончательно проснуться и повалить врага или закричать о помощи. Десять, двадцать, а то и сорок человек погибало за одну ночь. А выжившие помнили дикие глаза прелестных детей.
В те дни остатки милосердия к врагам потеряли последние солдаты и офицеры.
Война в прошлом, с Анзорией давно подписан мир. Но её видения реальны, как вчерашний день. Дни в тюремной камере, в ожидании погибели не меняли Эйдина. Он и на войне знал, всё что он делает это плохо, но не испытывал стыдящих чувств, чтобы остановиться. Жизнь, подходившая к концу, дала время на размышления, но сейчас оставались лишь старые знания. Красть плохо, обманывать плохо, убивать ещё хуже. Что они давали Эйдину? Ничего, пустое знание, похожее на то, что солнце восходит на востоке, а садится на западе.
Он жалел искренне, скорбя о многом другом. О том, что выкупил из рабства так мало людей — всего триста человек. О том, что не все освобождённые им рабы — доставшиеся по наследству от родителей, купленные с аукционов — смогли зажить полноценными гражданами, некоторые потерялись, опустившись снова на дно.
Он сожалел и казнил себя, что не достроил больницу и школу на границе с Анзорией. Что растерял связи с детьми погибших товарищей. И искалечил своего ребёнка — Крылатое общество, которое зовётся теперь Кровавым, так мерзко обесценивая все идеи, которые он вложил в него.
— Эйдин, мы привели анзорского мальчика. Задержали только что его с ножом в руках при подходе к нашему лагерю. Его товарищи разбежались, мы разыскиваем их.
Майор Сэмил Даргин разбудил его. Сонно протерев глаза, Раун бордо произнёс:
— Поднять офицеров и магов, обыскать всевозможные ближайшие укрытия. Дети далеко не смогут уйти. А этого давайте ко мне.
