— Эмбер Строжайшая — ты королева. Ты тот человек, который стоит выше судьи. Судья определяет виновность или невиновность, ты же воздаёшь по заслуженному. Вина Джексона Мариона доказана более чем. Он убийца четырёх тысяч наших людей, твой несостоявшийся палач. О каком, падший император, помиловании может идти речь? Марион не остановится и устроит новое восстание! Поработай головой. И включи ты, наконец, свою гордость. Мою честь достаточно унизил Марион, осталось ему по твоей воле растоптать последние остатки в грязи?

— Именно. Марион унизил тебя. Брат, ты хочешь отомстить за себя. Я знаю про инцидент с лестницей.

Эмбер произнесла тихим голосом, но настолько твёрдым, глухим, что Огастус пошатнулся. Он вскочил со стула, вцепился рукой в край стола и налитыми кровью глазами уставился на Эмбер. Ка-ак? Стучало в его сознании. Как она узнала?

— Рядом с вами было много ушей, — не дожидалась Эмбер потока вопросов от него. — Тобиан разболтал.

От имени племянника затрясло. «Почему его не убили на мятеже?» — вскликнул про себя Огастус.

— А что плохого в желании отомстить? Получить возмездие? — вскричал он Эмбер. — Нет, замечательно получается! Значит, на суде вспомнят всех погибших и пострадавших в результате мятежа Эйдина, генерала приговорят к смерти, его имущество уйдёт в казну государства, а я единственный окажусь оплёванным и не отомщённым. Дальше ведь я ни коим образом не смогу прикоснуться к Мариону в… там, где ты прикажешь ему жить. Эмбер, ты придумала просто гениально! Про родного брата забудем, да? Сестрёнка, — Огастус хитро прищурил глаза, — ты становишься очень мерзкой.

— Так я королева, — ответила Эмбер и вышла из-за стола.

В сиреневом платье, стоящей на красном пушистом ковре маленькая и худенькая Эмбер смотрелась восхитительно. Она была похоже на одну из нимф с картин предков или на статую жены императора, срубленную гениальным скульптором. Однако Эмбер Афовийская не была красивой мебелью во дворце, сейчас Огастусу приходилось признавать, что владычица она, а мебель — должно быть, наверное, он. Вот сейчас сестра, как полагает королеве, разразиться речью о своей власти и о праве поступать так, как хочет она одна…

— Я королева, и я должна жертвовать своими желаниями, — краткие слова Эмбер не подтвердили мысли изумлённого Огастуса. — Братец, мне много чего хочется сделать, но я не могу. Приходиться быть заложницей нынешней системы. Брат, ты хоть раз спросил у меня, каково это — раздавать направо и налево смертные приговоры, каково это — решать вопросы войны и мира, каково купаться в омуте предательств и интриг? Каково слышать, что зенрутчане ненавидят меня и желают самой страшной смерти из всех возможных? Мне, думаешь, не хочется оторвать голову Мариону? Хочется, но я монарх и обязана думать о стране. Мне, полагаешь, доставляет удовольствие воевать с Камерутом? Увы, я из-за тебя стала главнокомандущей. Огастус, я всю жизнь, при принятии каждого закона задумываюсь о батальоне наших министров, сановников, генералов и аристократов, а потом уже о своих собственных убеждениях. Ты обрёк меня на служение государству. Не обижайся, мой дорогой брат, что я сейчас обхожу стороной твои интересы. Как любящая сестра — я на твоей стороне, но как правящий монарх — помилую Мариона.

Что может быть больнее, чем слышать, как по ушам ударяет раскалённым железом одно имя этого человека? Может быть, слышать его из уст любимой и единственный сестры? О да, это он допустил всё это — и революцию, и благосклонность к Мариону. Разве бы король Огастус Первый позволил бы выйти на свободу своему противнику? Да, такое позволит лишь Эмбер Строжайшая. Ха, строжайшая — да всё благодаря его советам и требованиям, которые впервые за годы правления сестрёнка решила обойти стороной.

— Хорошо, сестрица, успокойся, расслабься. Не будем вспоминать прошлое, подумаем о будущем. Твой сын Фредер, не боишься, что освобождённый Марион устроит покушение на его жизнь? Эмбер, я поражаюсь, твоё материнское сердце не болело, когда тебе сообщили, что на дворец Кэувса, в котором находится Фред, напали марионовские освободители? Слово «наказание» тебе не греет душу?

В глазах Эмбер тут же возник ужас. Она вспомнила то кошмарное известие, которое заставляет седеть любую мать — сына едва не убили. Правда, королева Эмбер не поседела.

— Наказанием врага не насытишься, — со сжатыми кулаками ответила Эмбер. — Огастус, брат, — она старалась смягчить голос, оставить королеву и снова стать сестрой, — перестань гнаться за местью. Я не вчера родилась, я вижу, почему ты постоянно требуешь мести и взаимных унижений. Твой Уиллард, мой Тобиан, а теперь на очереди Марион… Огастус, это такие своеобразные догонялки за то, что упустил прекрасный шанс отомстить Пенелопе за потерянный трон короля? Пеленопа умчалась в другие страны, оставив тебя без радости от справедливого наказания, и вот ты всё ищешь его, срываешься на других, находишь себе жертвы. Ты не сыновьям моим взял Уилла, чтобы он стал для них бдительным телохранителем, а себе приобрёл живую игрушку, мальчика для битья, на котором можно вымещать всю свою жалкую злость к несправедливой судьбе. Это я поняла с самого начала, когда ты привёл Уилла в наш дворец. Я ведь права. Месть Мариону тоже сводится к мести Пенелопе? Всё живёшь, милый брат, прошлой жизнью, пытаешься утолить жажду и голод истязаниями других людей, представляя на их месте Пенелопу. Но не получается — ведь пробуждённый ошейник на Уилле или отрубленная голова Мариона не сделают тебя королём.

Огастусу вдруг резко захотелось посмотреть на себя в зеркало. Наверное, он стоит сейчас красный, с выступившим потом, стучит тростью по полу и похож на одержимого демоном человека, но не герцога, сына и брата монарха. Вот, показал, наверное, своё истинное лицо близкому любимому человеку. До этого его таким видел только Уилл, а тут… Сестра!

— Если и так? Эмбер, ты полазала у меня в душе и покрутилась там, как юла, ты должна понимать, что я не успокоюсь, пока Марион нет получит своё. Сестра, давай не будем становиться врагами, мы ведь близкие люди.

— Ты намекаешь, что мы можем стать врагами из-за какой-то лестницы и какого-то Мариона? Печально это, Огастус.

Огастус молча прожигал взглядом сестру. Эмбер вздохнула, сняла со стула пуховую шаль и накинула поверх платья.

— Я люблю тебя и не хочу терять. Но, Огастус… ты невозможен в общении. А ещё… ещё я тебя ненавижу. Ненавижу, за то, что сделал меня королевой. Ты просто проклял моего сына, моих будущих внуков и правнуков на эту мучительную собачью службу, за которую я не получаю благодарностей или наград. И, Огастус, я не забывала твоего презрения к моему покойному Конелу. Я ведь любила его, любила больше жизни.

Огастус почувствовал, как Эмбер ласково положила ему руку на плечо, погладила, проведя от плеча, до расстёгнутой шее.

— Брат, я пойду на уступки только ради тебя одного. Марион будет жить в Конории, под нашим постоянным наблюдением в специально выделенной ему квартире. Я прощу ему участие в мятеже, но дам приказ продолжать следствие по украденным деньгам.

Эмбер хлопнула дверью. Огастус слышал, как сестра зовёт майора Риса. Да-а, хорошо, что в самом кабинете королевы стоят скрывающие звук и тайны винамиатисы, иначе позора ему не сносить.

Нет, уже опозорен. Унижен. Стократно. Пенелопой, племянником, сестрой, Эйдином, Марионом. Остаётся смириться? Признать поражение и не ждать ответа от справедливости? Огастус взглянул на портрет Конела и прошептал:

— Это ж ты испоганил мою сестру и моих племянников. Спасла твоя доброта тебе жизнь, а, Конел? Погубила только. Южная смерть давно побеждена, а ты всё гниёшь и… отравляешь жизнь нам.

Огастус выпорхнул из кабинета и скрылся в противоположном направлении от Эмбер.

***

Ханна осторожно открыла дверь их общей ещё два месяца назад с мужем спальни. Два месяца, целого никиниаса и хаса уже нет! Как и их семьи тоже… У стены стояла широкая и высокая кровать под ярко красным покрывало. Кровать стояло сиротливо, с подушками Ханны на правой стороне. Свои Оделл перенёс в комнату для гостей, где предпочитал ютиться последний месяц. Окна были занавешены тёмными зелёными шторами, и никто не думал впускать солнечный свет в спальню. Раньше Оделл каждое утро приказывал рабам проветривать и просветлять комнату, после того, как он ушёл, Ханна только махала рукой: «Пусть закрыто. Мне спокойнее в темноте».