— Аааа, — протянул Нормут и почесал губу. — Выплеснуть злость хочешь? Ну, поехали со мной… дружище. Поехали, — он обнял ярого врага и крикнул дворецкому: — Скажите моему рабу Куону, чтоб он готовил немедленно карету, я возвращаюсь домой! И мою трость мне принеси, она на стуле лежит, а то какой аристократ без трости ходит?! Трость — это знак отличия, признак власти. Огастус, дружище, это хорошо, что ты ко мне обратился за помощью. У меня в имении злись сколько хочешь и не жалей времени и своих сил. Это хорошо, что ты обратился ко мне. По адресу. Из меня прекрасный целитель.
В тот же вечер Огастус взял в руки чёрный винамиатис.
***
Сестра ждала его в своём рабочем кабинете. Сидела за широким столом из красного дерева, поправляя длинные рукава сине-сиреневого платья, которые падали бумаги, закрывая собой написанное. Она была одна, за дверью не дежурили часовые. Закрытые ставни продолговатых окон, отсутствие привычных для Эмбер женских забав — чайных блюдец, куска яблочного пирога — всё говорило, что беседа будет долгой.
Огастус улыбнулся, поприветствовав Эмбер, но ответная улыбка не сошла с губ её. Огастус сел на свободный стул по правую сторону от сестры, сжал в руке покрепче трость, поёрзал и слегка отодвинулся ещё правее. Он терпеть не мог левую стену кабинета, на которой изо дня в день на него взирал будто бы высмеющивающими, но милосердными глазами покойный Конел, запечатлённый на портрете словно живой, молодой, показывающий, что и после смерти в этом кабинете, в этом дворце Солнца, в сердце королевы Зенрута и её сыновей — хозяин он.
— Завтра решающий суд в деле лидеров мятежа, — промолвила Эмбер, чуть теряясь, теребя свои руки. — Эйдину, Брас, Фону и Мариону объявят приговор… Огастус, ты понимаешь, что ждёт Эйдина и…
— Эшафот, — лаконично ответил Огастус. — Эмбер, тебя что-то беспокоит, я это вижу. Зачем ты вызвала меня? Мы, верно, обсудили раз сто приговор изменникам.
Боги, душно-то как с замурованными окнами! Огастус растегнул верхнюю пуговицу пиджака и взлохматил причёсанные волосы. Он видел, как удивлённо на него смотрит Эмбер — да, где же видано, чтобы герцог Огастус расставался с идеальным порядком на лице и в одежде? С самого утра, по непонятной причине, он чувствовал какую-то осеннюю духоту, что усилилась, когда он вошёл в кабинет к сестре, какое-то внутреннее предчувствие предвещало мигрень. Проснувшись, Огастус хотел просить целителя к себе в покои, он сваливал всё на волнения и раскаченные нервы из-за последних событий и возжделённого приговора суда этим неонилиаским чертям. Но время от времени появлялись другие мысли — что-то странно стала вести себя любимая сестрёнка, отдаляется от него, перестаёт советоваться.
— Я долго размышляла, — начала говорить Эмбер. — Эйдина мы казним, как было решено. Брас и Фона тоже. Но Марион… Огастус, ты должен понимать, он… ему надо сохранить жизнь. Мы вынуждены помиловать его. Простить, прикрываясь прошлые достижениями Мариона на посту губернатора, иначе в Санпаве начнётся хаос, а он спутает все…
— Какую чепуху ты несёшь, Эмбер? Ты с головой перестала дружить, как твой Тобиан?
Кожа на лице Огастуса стала краснеть, пальцы противным ритмом застучали по столу.
— Марион благодаря своим наглости и хамству, невообразимой гордыни заслуживает самого мучительного наказания, По нему плачут многодневные казни Неонилиаса, а не наш гуманный эшафот. Эмбер, ты, надеюсь, шутишь? Я жду с кислора взглянуть на последние минуты его жизни.
— Нет, я не шучу, брат. Мариона необходимо помиловать.
Где его любимая и прекрасная сестра? Огастус растерянно взирал на странное существо, спрятавшееся под маской Эмбер. Веяло холодом, шло непонимание, существо, крепко сидя в своём кресле, молчаливо наносило ему удары ножа. Существо воссело на свой трон из красного дерева, поставило себе в телохранители дух флегматичного Конела и ждёт, ждёт, когда он, Огастус, согласится с его волей.
Нет, этому не бывать!
В углу, на книжном столе, стояли статуэтки пятнадцати богов, кабинет пах цветущими амариллисами и церковными духами. Демоны не смогли бы вселиться в тело Эмбер и заставить говорить её этот бред. А может, он и вылезли из пасти убитых львов, кабанов и ланей, чьи головы украшают стены?
На стене висели портреты родоначальников династии и шкуры, головы ещё отцовских охотничьих трофеев, на полу лежал красный бархатный ковёр, у массивного стола стояла огромная ваза из фиолетовой яшмы — это зал истинных Афовийских. Стать, величие, сила, непреклонность, вот что должно жить здесь. Не Эмбер. «Не смеши меня, сестрёнка, — сдвинул брови Огастус, — я ещё возражу тебе».
— Марион хотел нас свергнуть и он свергнет, если ты пойдёшь на поводу у санпавской толпы. Эмбер, ты неужто потеряла рассудок и стала прислушиваться к советам Тобиана? Скажи, ты после слов своего сыночка стремительно передумала? Тобиан, подарили б ему Боги волю, оправдал и Неонилиаса, если б милосердный приговор одному тирану сохранил жизнь одному, хотя бы одному его сумасшедшему последователю. Тобиан насмехается над нами, позорит! Он бы прирезал нас с тобой давно, только Фредер удерживает ещё этого паразита.
— Да хватит тебе с Тобианом! Устала я от него по самое горло! — вдруг взъелась Эмбер. — Огастус, ты так уверен, что я похожа на тебя? Меня между прочим вопросы мести Мариону и душевные переживания Тобиана совершенно не волнуют. Огастус, мы с тобой ждём вооружённого конфликта в Санпаве, а та без нашего вмешательства уже горит огнём. И будет гореть сильнее, если мы не перестанем разжигать костры. Вразуми себе, что санпавской элите нужен живой и невредимый Марион, а нам с тобой — спокойная территория. Сторонники…
— Мне нужен наказанный и мёртвый Марион.
— Сторонники Мариона до сих пор не найдены, — Эмбер продолжила говорить, сохраняя, по крайней мере, видимое спокойствие. — Вот что они учудят, а, братец, когда палач отрубит голову Мариону? Малой, по-твоему, кровью обошлось восстание Эйдина? А сколько средств потеряла казна на ликвидацию последствий? А что говорят об авторитете Афовийских другие государства? «Слепцы, не замечающие лаву смуты, что поднимается к ступеням династии».
— Пусть говорят. Мне всё равно.
— А мне не всё равно, представляешь, Огастус. Меня, представляешь, волнует спокойствие в Зенруте, и Санпава, и своя собственная безопасность. Казнь Мариона положит началу необратимых последствий. Я это чувствую. Также не забывай, что Мариону на протяжении пяти лет удавалось решать исключительно все конфликты и проблемы в Санпаве, он знает регион лучше самого себя.
— Он семь лет своей жизни провёл в Тенкуни. Эмбер, твой Марион — иностранец по происхождению и по воспитанию, он маг.
«Красивый разговор. Со стороны покажется, что ведут дискуссию два близких человека. Боги, посоветуйте мне, как заткнуть эту… юродивую. Я. Помилую. Мариона. Да лучше помру. Но не оставлю забытым тот день».
Эмбер сидела за столом, задвинув стул к нему вплотную, и нетерпеливо крутила личную печать. Огастус, сложив ногу на ногу, барабанил пальцем. Оба замолчали, оба выжидали, кто первым начнёт терзаться сомнениями. Внезапно Эмбер потеряла выдержку, быстро встала и расставила руки по столу.
— Смирись. Мы вынуждены пойти на помилование. Не вчера я задалась мыслью о судьбе Мариона и не вчера пришла к такому решению. Завтра — вынесение приговора, и уже завтра собратья Мариона выкинут что-нибудь, что тебе не снилось. Ради спасения династии, власти и Санпавы надо пожертвовать карой одному человечку.
Одному! Этому смутьяну, недореволюционеру, нахалу с взорвавшимся самолюбием. Ох, как давно Огастус не ощущал столь огромный и жгучий прилив злости. Когда был похожий последний? В тот день, когда очаровательный племянник на глазах всей страны бросил ему вызов, освободив пятьсот рабов? В день, когда его искусно спускали с лестницы? Или… или намного раньше?
Огастус сохранял внешнее хладнокровие. Он-то помнил в отличие от кое-кого, чьё фальшивое тело давно съели черви в могиле, что с Эмбер спорить можно, но ссориться нежелательно — королева как-никак. «Спасибо тебе, Пенелопа», — вспомнил самое отвратительное имя Огастус в ненастный сегодняшний денёк. И прислушался к звукам снаружи — как весело щебечут птицы. Неудивительно, когда такая жара за окном! Не то что у сестры в кабинете.
