***
Стояла тишина. Абсолютная тишина. Та, когда не слышно мух, шума деревьев или лая собак. Ночная, умиротворяющая тишина.
И её оглушал рёв следователя:
— Ты стоял за сегодняшним восстанием? Кто организатор?
Шесть часов не прекращался жёсткий допрос. Джексон, потирая воспалённые от наручников запястья рук, демонстрационно зевал, говоря, как я устал от вас, вы мне скучны и неинтересны.
— Откуда я знаю? Господа, как вы любите всё усложнять. Людьми руководили порывы чистых пламенных сердец и не более того. Позвольте мне пойти спать.
А сам чувствовал что пьянеет, как от хмеля, возбуждается, как от женщины. О да, получилось! Не зря он тратил столько времени на братство с людьми, которых должен считать врагами, — рабовладельцы, камерутские полузахватчики, иширутские послы, грязные предприниматели. Скрывал связь с ними от общественности, но давал понять непременно: победит в восстании генерала Эйдина — оставит их и дальше у власти и закроет глаза за все грехи, проиграет — и они потеряют хорошего партнёра и человека, знающего и понимающего Санпаву как самого себя.
Жизнь — это непос, где красный бьёт зелёного и ждёт помощи от синего, который только на словах считается его врагом и соперником. Но у них одна цель — не упасть с игровой доски в коробку.
Что, Ваше Величество, казнить или помиловать?
========== Глава 33. Казнить нельзя помиловать ==========
Комментарий к Глава 33. Казнить нельзя помиловать
Афовийская семейка в сборе :)
https://pp.userapi.com/c841324/v841324942/3ea3a/L2FkTz1uUSo.jpg
https://pp.userapi.com/c841324/v841324942/3ea31/f8Jx9G__qlA.jpg
«Все счастливые семьи похожи друг на друга, каждая несчастливая семья несчастлива по-своему».
Лев Николаевич Толстой «Анна Каренина»
— Сердце у тебя есть? — спросил возвратившийся из Санпавы Тобиан.
Огастус устроил ему допрос с пристрастиями. Это надо ж, устроить побег для пятиста человек! Да, сотню удалось поймать, заново заковать в цепи или расстрелять, но оставшиеся четыреста! Неслыханная дерзость. И стоит тут на душой, задаёт ему, герцогу, глупые вопросы, вместо того чтобы ползать в извинениях и оправданиях.
— Зачем мне сердце, когда есть мозги? — сухо отрезал Огастус.
Принимая утреннюю ванну, он всё думал о вчерашнем разговоре с племянником. Погрузившись в пенную пучину, драл мочалкой чуть ли не до крови живот и бубнил под нос. «Сердце, сердце… Что люди зациклены на этом куске тканей? Видел, б-рр, я сердце в живую, противно. Чему поклоняться, что возвеличивать? Тобиан, мерзавец, из дальней дороги приехал, лицо не обмыл, видите ли, сердце у него какое-то есть!».
С утра Огастус находился в плохом духе. Он чувствовал скользкое, удушащее состояние, сильнее, чем в обычные дни, хотелось принять ванну и смывать с себя грязь. «Сердце у тебя есть?» — гулко звенело в ушах.
Когда-то у него было сердце, была душа. К нему в гости любили захаживать совесть и любовь, а ещё сострадание.
Но зло всё отобрало.
У каждого зла своё название. Для одних несчастных это война, для других голод, третьи корчатся в судорогах страшной болезни, кого-то мучительно истязает одиночество. Зло Огастуса носило красивое, певчее имя — Пенелопа.
Он три года назад закончил военную академию, став лучшим выпускником года. Хотя Огастус отмечал, что его место третье или четвёртое, но то ли король отец постарался, то ли в самой академии побоялись задвигать кронпринца, так или иначе Огастус покинул стены Гумарда в звании капитана и, как все молодые офицеры, предавался потехе и веселью.
О чём мог думать двадцатидвухлетний наследник престола? О шумных компаниях, о путешествиях, о выпивке, которая была запрещена юным курсантам, о приключениях, о том, что сегодняшний день никогда не закончится, и о множестве других вещей, не связанных с престолом. Он был молод, был полон сил и, главное, красив. Посещал город за городом и своей блестящей кудрявой шевелюрой и аккуратной бородкой покорял тысячи женщин. Что-то из ворот дворца кричал отец, напоминая о статусе кронпринца, но Огастус не слышал своего старика-вдовца.
Он любил маленькие городки, в которых каждый человек знал друг друга. Часто снимал там дом и через окно наблюдал за течением жизни. Как-то раз Огастус с друзьями и охраной остановился в Викрине, затерявшемся в середине страны. Окна его дома выходили на гостиницу. До чего ж интересно будет посмотреть на приезжающих и уезжающих постояльцев, склоки поварих, фырчащих лошадей в конюшне, думал он.
Но начавшаяся драка, обманутый хозяином путник и друзья Огастуса, звавшие его на охоту, померкли, когда он увидел крохотный силуэт, который на втором этаже гостиницы приводил в порядок постели. Девушка со светлыми волосами, скрученными в несколько косичек, заправляла одеяло и что-то тихонько напевала себе под нос. Огастус видел только её спину — гордую, тоненькую и усыпанную маленькими родинками. И украдкой лицо — круглое с носиком-кнопкой. Внизу стоял смертный бой, на крыше ходили чёрные облезлые кошки, а она пританцовывала и пела, невзирая на рабский ошейник.
Второй раз Огатус увидел её вечером. Она подметала двор. В свете свечи он сумел разглядеть её лицо. Круглое, худое (а что ожидать от рабыни?), на вид нежное, как у ребёнка, узкие зелёные глаза. «Цвет оливы, — обмолвился про себя Огастус. — Цвет богов и императриц». На сей раз её волосы были распущены и аккуратно обрамляли лицо.
Огастус без охраны вышел из своей комнаты.
— Как вас зовут?
— Пенелопа, господин, — она не испугалась внезапно возникшего на спиной человека.
— Имя императриц, — подметил Огастус и робко спросил: — У вас после окончания работы будет часик, чтобы прогуляться со мной?
Пенелопа долго рассматривала Огастуса, пытаясь понять, что хочет он от неё. Рабыням постоялых дворов не привыкать к особому вниманию посетителей, но редко те бывают вежливы. А чаще просят уделить им время за столом в гостинице, а не на заднем дворе возле лошадей. Она взглянула на белоснежные сапоги Огастуса, которые к этому времени покрылись грубой землёй, и кивнула.
Они гуляли недолго. Огастус в основном молчал, говорила Пенелопа, рассказывая истории Викрина. Огастус лишь чувствовал, что его лицо горит, что оно покрылось краской, и что он хочет одного — слышать днями, ночами, годами этот мелодичный птичий голосок Пенелопы. Зачем ему и вообще человеку есть, спать, обустраивать свою жизнь, когда смысл бытия заключается в этом хрупком голосе?
С неохотой Огастус провожал Пенелопу до гостиницы. Тяжело прощался.
— Мне пора, — понурено сказал он и повернул к своему дома.
— Вам туда? — удивилась неожиданно Пенелопа. — Там сегодня остановился кронпринц Афовийский. Вы что… из его окружения?
— Я и есть кронпринц Огастус Афовийский.
Пенелопа смутилась, густо покраснела, слабо слышно произнесла: «Извините, я не знала», и быстрым бегом скрылась на заднем дворе гостиницы.
Огастус сокрушённо думал, что больше её не увидит. Рабыня не осмелится подойти к принцу. Но на следующий день она вышла из своей коморки, прождала Огастуса у дверей его дома и не отказала ещё в одной тайной прогулке по Викрину.
Так начался их месяц любви, беззаботных дум и пылких ночей. Огастус продолжал оставаться молчуном, любуясь Пенелопой и слушая её рассказы. Иногда, правда, расходился в речах, в которых проклинал своё положение и быстротечность времени. Он впервые осознавал головокружение, замирание дыхание и трепет, от которого останавливался рассудок. Он узнал, что семнадцатилетняя крошка Пенелопа — выращенное дитя, которое всю жизнь прожило в трактире и мечтает об одном — о свободе. У неё никого не было, кроме названного брата, конюха в конюшне, вот теперь появился и он — Огастус. Просто Огастус, никакой не принц и не Афовийский.
Спустя месяц Огастус был вынужден вернуться в столицу. Но часть его души осталась в затерянном в лесах Викрине. И он не находил себе места без неё. Пил, закрывался в своих покоях, в раздумьях охотился на зверя, однажды король отец едва не попал вместо кабана во внезапно застывшего на дороге сына.
