— У меня в рядах раскол. Я сражаюсь.
Он отстреливался револьвером, а когда закончились пули, взял в руки саблю и понёсся на Рызола:
— Сколько тебе заплатили, тварь?
— Много, генерал! — отбил удар полковник. — Связались винамиатисом за минуты до вашей пылкой речи и пообщали в том числе уютный домик на берегу моря. Вот только не учите меня чести. Я и не собирался быть на стороне генерала, подчиняющегося ниже стоящим — полковникам Брас и Фону.
Плац, где раньше проходили смотры и парады, превратился в море крови. Люди падали один за другим. Они не ожидали измены, не были подготовлены к этой битве. Сэмил отбивался хорошо, достойно, однако ничем не мог помочь молодым мальчишкам.
«Благословят небеса Анзорскую войну!» — рывком прячась за стену от пули солдата, подумал он. Война научила генерала скорости, жестокости и быстрой оценки ситуации. Ничто — ни предательская пуля, ни бой со своими товарищами — не сравнится с анзорскими бойцами. Простыми десятилетними детьми, которыми дрались не за выгодного короля или запасы камней, а за пленённых отцов и братьев, изнасилованных матерей и сестёр. Тёмными ночами они бесшумно проникали в окопы, резали глотки зенрутчанам, душили платками, пропитанными кровью их близких. За две ночи отряд бесстрашных зенрутских бойцов сокращался втрое, выжившие потом годами боялись оставаться одни в темноте.
Честь войны, справедливый бой. Тогда Сэмил забыл, что значат эти громкие понятия. Анзория уничтожила добродушного Даргина, сделала его жестоким и непреклонным. Однако каждую ночь он вспоминал окопных детей, подходил к яслям своих сыновей и с содроганием представлял их — грязных, заросших, с ненавистью в глазах и ножом в руках.
***
Три часа шли бои. Удача попеременно сопутствовала повстанцам и армии. Театр сражений разделился на три главных фронта: дворец, восточные улицы и парламент, где не утихали страсти. Парламентарии «Силы» и «Братьев» ругались и дрались не хуже бунтовщиков на площади. То там, то здесь звучали призывы об аресте, но они оставались не исполненными. «Объединённый дом», сидящий молча, наконец принял сторону «Силы», решено было опять связаться с Крылатым обществом.
Эйдин был неразговорчив, но учтив. Он коротко и дружелюбно сказал, что, как и все, желает прекратить бойню, но согласен на это при одном условии — отречение королевы.
Капля за каплей, улица за улицей принимала новых повстанцев и солдат. Пламя восстания разгоралось и, казалось, это уже не восстание, а революция. Ирвин двигался вперёд, подчинив себе четверо кварталов. Его бойцы, взращённые на анзорской войне, не знали слова «отступление». Преимуществом Ирвина были маги, которые сжигали, затапливали врагов и отбирали у них всё оружие. Генерал удивлялся, где их нашёл Марион? Он не узнавал ни одного тенкунского наёмника, с которым мог сражаться бок-о-бок на Анзорской войне. В каких лесах Марион нашёл этих диких и яростных чародеев?
Отбит ещё один квартал, с правой стороны идут союзники, ведя за собой связанных солдат.
— Идо! — закричал Ирвин.
Проходящий переместился к нему.
— Я только что получил сообщение от Эйдина. От Даргина плохие вести, тебе надо лететь в Эродский полк. Приказ свыше.
— Хорошо, как скажете, — хмуро ответил Идо. Военный тон, которым с ним разговаривал генерал, не понравился магу. Он не привык, что им потакают, распоряжаются. Идо плохо чувствовал себя в роли шенроховского солдата. Впрочем, приказ пришлось исполнять. Он испарился.
Если Даргин проигрывал, а Шенрох ловко брал трофеи в виде улочек, то на площади Славы никто не понимал, в чьих руках сила. Бой кипел, не замолкали крики. Люди, столкнувшись друг с другом, превратились в одну живую шевелящуюся кучу. Солдат против солдата, маг против мага — мятежники и армия были почти равны. Королевских воинов больше, но у мятежников есть преимущество в ярости, в неожиданности. Свист пуль и сабель не затихал, а площадь застилалась то дневным сиянием, то уходила в ночь, когда магу света и тьмы нужно было отвлечь врагов. Однако дрались маги не в полную силу, не чувствовалось мощи Анзорской войны, когда целый батальон разом сметали с лица земли. Их битвы были в основном один-на-один, два-на-десять.
— Генерал Эйдин, — в штабе повстанцев Кейра подвинулась к предводителю. — Мы сражаемся три часа, но пока никаких успехов. В подземельях люди готовятся для атаки, но снаружи мы бессильны над дворцом. Захвачена полиция, мэрия, но армия противника не сдаётся! Как и генералы. Может быть, вы прикажите магам применить полную силу?
Эйдин посмотрел на Кейру.
— Нет, мы ещё попытаемся отбиться так. Полковник Брас, магам сложно управлять своими самыми высокими способностями. Они уничтожат противников насмерть, если выпустят силу. А заодно пострадают мирные люди, — лицо Эйдина вдруг отразило страдание, руки задрожали. — Брас, вы не были никогда на войне. Какие у вас представления о смерти?
Кейра молча вздохнула, не находя ответ.
— Анзорская война прославилась ночными детьми. О них, вероятно, никогда не перестанут ходить легенды. Но сотворили этих детей мы. Лично на моих глазах убивали родителей одного мальчика, который потом хвастался на весь мир снятым скальпом солдата. Здесь у нас не война, но исход похож — смерть врагов. Брас, я легко могу отдать приказ магам. Они заморозят солдат, сожгут улицы, сметут дома, где спрятались наши недруги. Но убийств ли мы добиваемся? Мы сражаемся за победу, за новое государство. Я не хочу его начинать со зверств Анзорской войны.
Тем временем на балконе ресторана «Королевская тарелка», что расположился на площади Славы, на втором этаже сидел мужчина и салфеткой вытирал рот от супа.
— Фанин, вы ещё здесь?! Бегом в убежище, в подвал!
Неравнодушный официант с испуганными глазами прибежал за мужчиной, схватил за рукав и собрался уже волочить в укромное место. Но мужчина отмахнулся.
— Оставьте меня. Я хочу сидеть именно здесь и любоваться видами победы.
Этим человеком был Джексон Марион. Три часа назад, когда на площади мирно собирались люди, он вошёл в ресторан. Для него уже был заказан столик на балконе, откуда открывался красивый и полный вид на площадь. Джексон выбрал несколько самых аппетитных блюд и разлёгся на стуле.
Месяц назад он ещё не знал, что будет делать, когда начнётся восстание, но Тимер предложил неплохую идею. Джексон поедал одно блюдо за другим, аппетит у него был отменным. «Ещё одно такое восстание, и я потолстею», — усмехнулся он. Со стороны Марион казался обычным посетителем, который любит плотно пообедать, даже несмотря на бунт. Спокойный, сонный, нерасторопный — такой взгляд видели пробегающие мимо него повстанцы или солдаты, подданные, не успевшие вовремя скрыться в домах.
Душу Джексона грызла зависть, что он не может встать в одно плечо с освободителями, и тоска. Он смотрел на две воюющие стороны. «Да, — признавался Джексон, — я не был на войне, не могу прочувствовать её, познать. Но, наверное, война с соседом имеет какие-то правила, порядок. Здесь, под моим носом, нет ничего святого. Что такое гражданин на гражданина? Это последние отброшенные добродетели, принципы, устои. Нет ничего, что сдерживает людей, бывших знакомых, друзей или даже родственников. Война поражает всех величиной просторов, сил, но восстание отличается от неё своей жестокостью. Люди, на чьих лицах застыла жестокость и ненависть, чьи головы забыли про богов и сострадание к ближнему, несутся вперёд. Без разборов, без причины они стремятся проткнуть врага в самое сердце, не задумываясь о том, что год назад они могли бы сидеть вместе в одной летающей повозке или даже поезде. Боги, родившие тринадцать детей, — сами боги! — писали, что страшатся войны, которую могут развязать их сыны и дочери. Что же заставляет исчезнуть страх на лике человека?
Идея, ради которой надо поправить священные, не испоганенные временем, законы богов? Или же всеобщая ярость, как болезнь, способна передаться от человека к человеку, выветрить из него весь рассудок, заставить бежать вперёд на брата, не опуская оружие? Пусть его распевают романтики, восстание ужасно».
