Она улыбается — он это буквально чувствует, ведет его за ручку, как ребенка, к нужному кабинету — двадцать два шага прямо и семь вправо — маршрут въелся в подкорку сознания. Ежедневные осмотры становятся такими же естественными и привычными, как завтрак или чистка зубов.

— Я ведь из России, помнишь, я говорила? Ну и у нас осень, как легкая прелюдия перед зимой, поэтому сугробы лежат уже чуть ли не в середине октября, а потому все эти постоянные дожди для меня так непривычны… Я с детства привыкла к совершенно другому и…

— Василиса, сделай одолжение, ладно? Заткнись.

— Оу, как грубо, — тихо бурчит она, видимо, думая, что он ни черта не слышит. Василиса разбавляет его тьму своим ярким светом. Бьет по глазам и ушам — Фэш к такому не привык. Василиса звонкая, тонкая, мелодичная и изящная, он слышит это по ее шагам, по голосу, по неловким движениям. Неуклюжая иной раз, но в другой — грациозная до одури. Когда в своей стихии, среди склянок и баночек, рядом с больными, своими руками и тихим понимающим голосом творит волшебство.

Фэш творит только адский беспорядок — о нем наслышаны даже в родильном отделении, как о самом буйном и недовольном пациенте. Ему откровенно плевать. На все и всех.

А Василиса — Василиса такая девчонка еще, хотя двадцать два года минуло, хотя старше его на шесть лет почти. Она смеется ярко и звонко, о г л у ш а е т.

Теплая, милая, понимающая, ее — наверняка — ярко-ярко-рыжие волосы пахнут карамелью, карминовые губы так красиво растягиваются в улыбке — наверное. Фэш может только предполагать. Ну, и если совсем скучно, представлять.

Как она выглядит во время их разговора, какая у нее мимика, какой взгляд, какие эмоции.

Не все можно прочесть через голос и язык тела. Далеко не все.

Потом Василиса ведет его в палату, где он наугад тянется к форточке, промахивается и снова тянется, наконец распахивая окошко, ведущее на свободу. Вдыхает ледяной ветер, обжигающий горло, теряется в этом горько-сладком аромате осени, что навевает воспоминания о доме. О том самом доме, когда еще были живы родители, когда об Астрагоре он только слышал из редких разговоров, а дома всегда ждали теплые объятия и смех матери, ее сияющие глаза и колени, на которых так удобно сидеть, попивая горячий шоколад…

— Фэш, закрой окно, пожалуйста, — голос Василисы звучит неестественно громко, он так не привык. — Заболеешь, правда. Это только кажется, что тепло и ничего не будет, а я ведь за тебя отвечаю.

Он не реагирует, и Огнева, в конце концов, оттаскивает его от окна. Фэш чувствует ее недовольство — оно пахнет горькой полынной настойкой и терпкими травами, которые любит собирать Майя.

Майя… Точно, осталось ведь всего несколько часов.

*

Фэш снова бредет по этим коридорам, снова задыхается от удушливого аромата медикаментов — забивается в легкие, мешает дышать, убивает и подавляет. За все то время пребывания в этих стенах он остается для него практически неизменным, лишь только усиливающимся с каждым днем, проведенным в кромешной одинокой темноте.

Каждый коридорный поворот, каждый широкий пыльный подоконник в тупике у занавешенного прокуренными полотнищами штор окна, каждую металлическую скамью с погнутыми, облупившимися сидениями Фэш уже знает наизусть. Знает щербатую потрескавшуюся плитку под подошвами тапочек, знает количество шагов до второй лестницы — ровно сто девятнадцать.

— Драгоций, скоро будем спускаться, — предупреждающе звучит голос Майи откуда-то спереди. Рядом молча бредет Василиса, аромат ее неуверенности, липкого цепкого страха ввинчивается в ноздри, дурманит голову — Фэшу знаком этот запах. Знаком до чертовой рези в глазах, до горького хриплого кашля.

Он преследует его ежедневно, и не деться никуда.

Палату, мимо которой они проходят, взрывает визг аппаратов, и Фэш отстраненно думает — сейчас набегут. Сначала суетливые медсестры и медбратья, потом неторопливые врачи, а за ними — наверняка — несчастные родственники и похоронное бюро.

Мрачные мысли дают немного свободы — позволяют едко усмехнуться, и Фэш на минуту забывается.

По привычке протягивает руки. В ладонь, как всегда, толкается резная деревянная балясина лестницы, гладкая-гладкая, отполированная множеством чужих прикосновений.

Шаг вниз, еще и еще… ступни привычно находят под собой опору, Фэш ведет самыми кончиками пальцев вдоль перил, потом и вовсе опускает руки, засовывая их в карманы толстовки — не видит никакого смысла в ненужной страховке.

Не видит.

Какая наглая самоуверенность.

Шаг, шаг, снова шаг… в пустоту.

Тело летит вперед, считая собой ступени, Фэш отчаянно цепляется за металлические прутья и с глухим стоном валится к изножью широкой лестницы, ртом глотая поднявшуюся колючую мелкую пыль. Уже наученная горьким опытом, Майя останавливается и замирает в ожидании у очередного поворота, четко и немного нервно отбивая острыми ноготками ритм по окрашенной стене.

Василиса, глупая наивная дурочка, летит ему на помощь, помогает подняться, а он шипит на нее, шипит и практически воет. Он сам, сам. Не беспомощный мальчишка, уже взрослый. И ходить по лестницам уж точно умеет.

Не впервые ведь.

И коленки вот так в кровь разбивать, будто биться лбом о пуленепробиваемое стекло — все без толку, и доказывать из раза в раз — себе в первую очередь, что он и так со всем справится. И так… когда вокруг смыкается всепоглощающая тьма.

Фэш всегда боялся темноты.

Какие детские, воистину наивные страхи…

Василиса ведет его под ручку, Майя вновь обреченно вздыхает, и в угнетающем молчании они наконец доходят до палаты. Фэш отсчитывает три с половиной шага и падает на холодное шершавое покрывало, сминает его, сбрасывая с ног резиновые тапочки и швыряя их куда-то в дальний угол комнаты.

Воздух пахнет мокрым снегом и морозом — форточка распахнута настежь, и обжигающе ледяной воздух лижет босые ступни. Недалеко от кровати мнется Василиса — он чувствует ее неловкую поступь и цитрусовый аромат лимонной жвачки, которую любит Захарра.

От нее всегда пахнет также. А еще горячим шоколадом, свежими пирожными и книгами — этот аромат, куда примешиваются ее любимые пряные духи, он не спутает ни с чем. Как на яву слышится тихий шелест перелистываемых страниц, скрип черной шариковой ручки по ярко-зеленому стикеру, когда Захарра решает сделать пометку, щелчок магнитной закладки, сжевывающей очередную страницу.

Фэшу тоскливо. Он отворачивается предполагаемо в сторону окна, цепляет пальцами ног плед и прикрывает глаза.

Впрочем, ничего не меняется.

Никогда.

*

Он старше на три года, умный, красивый и до ломанных пальцев… мудак. Блять. «Блять» — потому что Фэш с легкостью цепляется взглядом за высокую фигуру, широкие сильные плечи, светло-пепельные волосы, чуть длинноватые, вьющиеся на концах, узкое загорелое лицо, глаза на котором — черные омуты. Затягивают внутрь, обнимают ласково, а потом топят, одновременно разрывая глотку.

Маркус Ляхтич пересматривает стопку книг в библиотеке академии, тихо шелестя страницами, так аккуратно, что и придраться не к чему. Он выделяется четким силуэтом аккурат напротив окна.

Фэш чуть щурится, и глаза слезятся.

Но слезятся они от того, что кислота разъедает нёбо от горючего отчаяния.

Он воет ночью в подушку, кусая кулаки, а изнутри всё выворачивает болью. Господи. Господи, блять, за что.

Ему снится, как через грудь прорастают розы. Пропарывают тело от спины насквозь, режут шипами и расцветают, издевательски-красные, точно такого же оттенка, как кровь, как губы Маркуса Ляхтича. Наглые и бесстыдные, как эта грёбанная ухмылка. Колючие, как взгляд холодных чёрных глаз.

Ему снятся эти радужки, океанами, вместо роговицы — склизкая, вязкая, клейкая субстанция, и его затягивает с первой секунды. По колени, по бедра, по грудь, по шею — а он, как обычно бывает в кошмарах, не может кричать. А еще он, кажется, плавится и мерзнет одновременно, все внутри сворачивается липким комом собственной ничтожности и рвется глоткой наружу, так что «выблевать легкие» перестаёт быть красивой метафорой.