— А где все дети? — поинтересовался Маар, прервав трескучее ворчание директрисы.

— Сейчас дети завтракают, потом отправятся на занятие по чистописанию, — нахмурилась демонесса. — Ваша девчонка, конечно, не пойдет вместе с ними. Мы разберемся с документами, а потом позовем ее в кабинет. Как раз к окончанию завтрака.

— А потом мы заберем ее?..

— Конечно, заберете, — почти возмущенно отозвалась женщина, пока Василиса, наоборот, сжалась вся. Маар приобнял ее за дрожание плечи.

Здание приюта было пропитано холодом и старостью. Оно было такое сырое, пахло пылью и скрипело-скрипело от каждого шага. Усталое, утомленное.

Что-то такое липкое и неприятное, настороженное, окутывало Василису. Вплеталось в ее распущенные алые волосы, смешивалось с ароматом чего-то сырого, промокшего и заплесневевшего, сбивало с мысли. Оно скользило вниз по позвоночнику, пропитывало спину под свитером и мантией, путало ноги.

Они, наконец, дошли до простенького кабинета. Такого же мрачного и жалкого, как и весь приют.

Василиса выпрямила спину, вспомнила свои дни в Академии и произнесла холодным-холодным голосом:

— А теперь я хочу поинтересоваться, почему вы, уважаемая, дурачите меня? Почему вы смеете называть мою младшую сестру, в будущем вполне возможную претендентку на трон, «девчонкой»? Почему вы — даже если я отсутствовала в Преисподней по личным причинам! — посмели не обратиться к лорду Лазареву, которому я передала право на правление, к лорду Драгоцию, моему главному приближенному на тот момент? — Василиса шипела.

Она буквально ощущала, как леденеет под ее разъяренным взглядом директриса приюта. Даже пальцы закололо маленькими разрядами молний от несдерживаемой магии.

Николь, ее маленькая бедная Николь. Из одних страданий в другие. Из одной степени одиночества в другую.

А потом Василиса увидела ее. Она несмело вошла в кабинет, слишком высокая для своих десяти лет, тонкая и изящная, как лань, с большими серыми глазами под цвет приютской робы, с неухоженными ногтями и волосами, что вились и выпадали из неаккуратного хвоста.

Василиса впитывала ее образ глазами. Николь еще не заметила ее, зашла в кабинет с опущенной низко головой, с дрожащими плечами. Болезненно худая, что было даже слишком заметно в контрасте с широким платьем, подхваченным мужским черным широким поясом.

— Госпожа директор, воспитательница Литеанна сказала, что вы звали меня в свой кабинет. Если что-то произошло, знайте, я ни в чем не виновата, правда. Только не выгоняйте…

Голос ее был тонким, дрожащим, испуганным и пропитанным солеными слезами. Глаза и щеки были красными. Василиса успела рассмотреть еще и ужасные мозоли на пальцах до того, как Николь вскинула на нее свой взгляд.

— Вы… я вас где-то видела, — изумленно едва слышно прошептала она.

— Это твоя… ваша сестра, миледи, — кисло отозвалась директриса приюта. Василиса же не отрывала взгляда от Николь, впитывая этот хрупкий образ. — Она приехала, чтобы забрать вас домой.

— Что… Но вы, должно быть, шутите… — а потом Николь вдруг как-то болезненно охнула и вновь внимательно вгляделась в демонессу. — В-Василиса…

Василиса хотела было рвануть прямиком к Николь, крепко-крепко обнять Николь, прижать к себе и не отпускать ни за что. Вновь посмотрела на сидящую за столом директрису приюта.

Поджала губы.

Нельзя показывать свои эмоции на публике. Это она усвоила еще давно.

— Почему моя сестра одета в такую легкую одежду и обута в столь тонкую и старую обувь? Здесь отнюдь не тепло. Почему у наследницы насморк, а еще она трясется в истерике при виде вас? — Василиса говорила и смотрела холодно, впилась ногтями в ладонь Маара, отстраненно подумав, что у него останутся ранки. — Я недолго буду размышлять над вашей судьбой и судьбой этого заведения, запомните мои слова. Приют закроют с позором, а при увольнении о вас напишут таку-у-ую хорошую рекомендацию, что самые слабые даэвы будут жить лучше вас, — Василиса дрожала от негодования. Ведь… если бы не Марта, она могла бы оказаться в подобном месте. Бояться каждого скрипа и шороха, непрерывно болеть и голодать, донашивать старую, протертую одежду и обувь за кем-то. Стоять в очереди в душ иной раз всю ночь, засыпать под отчаянный писк крыс.

Черт, бедная Николь. Черт.

Черт-черт-черт.

Они вышли из приюта в молчании. В молчании же прошли несколько шагов до ожидавшей из кареты с белоснежными лошадьми, чья грива на свету отливала алым, а глаза были чернильно-черными, как ночь.

Как только они отъехали на приличное расстояние от приюта, Василиса сжала Николь в объятиях, дрожа отчаянно. Опять ноги подкашивались и внутри все болело, будто ее разорвали на кусочки, а потом на живую крепко и криво сшивали, постоянно тыкая тупыми проржавелыми иглами. От таких больнее всего.

Николь была разбитой такой, потрескавшейся, отчаянной и испуганной. Слабой-слабой, неуверенной и непрерывно дрожащей. С холодными ладонями и горячими слезами, от которых мок свитер Василисы, потому что мантию она сняла и накинула на узкие, угловатые детские плечи.

Николь была удивительно высокой, одного роста с ней почти. Тонкой и нежной, хрупкой, что обнимаешь бережно, боясь сломать.

Маар улыбался Василисе с противоположного мягкого диванчика кареты. Рядом с ними лежал пакет с немногочисленной одеждой десятилетней девчонки, что сжимала Василису в своих объятиях.

Она заглянула ей в глаза чуть затуманенным светло-серым взором.

— Т-ты бросила меня, забыла обо мне.

— Прости меня, Никки. Прости-прости-прости, — Василиса сжала ее почти до хруста. — Я обязательно объясню тебе все, что произошло, обязательно, хоть и знаю, что даже при всем произошедшем, прощения мне нет. Мне так бесконечно жаль.

— Спасибо, что забрала меня, — тихо произнесла Николь. — Но ты права, я тебя вряд ли простить смогу.

Глаза ее полыхали чем-то Василисе незнакомым, таким теплым и трепетным, но притом откровенно грустным, так что ломаешься-теряешься-разбиваешься под этой лавиной. И она задохнулась.

Николь Огнева смотрела на нее глазами отца.

*

Василиса сидела, поджав ноги под себя и читая очередной приказ, принятый во время правления ее отца. Скинуть все к чертям, стереть многолетнюю пыль, скопившуюся на полках, и разложить все точно-точно, уложить в голове так, чтобы не запутаться и с ума не сойти.

Воздух был нестерпимо горячим, но Василисе все равно было холодно. Где-то внутри, где-то под кровавой корочкой, которой покрылось ее сердце от многочисленных ран.

Николь заперлась в отведенной для нее комнате и не выходила из нее больше четырех недель. Подпускала к себе только Фэша почему-то, что приносил ей подносы с едой и занимался историей, письмом и математикой.

А Василиса училась заново скрадывать эмоции за полуулыбкой, за пропитанной безразличием маской, заплетать такие прически, в которых удобно прятать оружие. Иглы, пропитанные различными ядами, несколько острозаточенных ножей и раскладное копье, например. Василиса заново училась жить в Преисподней, училась политике и отчаянно забывала про обещание, данное отцу, — найти в его покоях хранилище с его воспоминаниями и просмотреть их.

Боялась этого до безумия, боялась встретиться с ним глазами, вновь увидеть и позволить себе представить, что он жив. Подумать об этом хоть секунду, представить это всего на мгновение.

Ведь.

Папа.

Мертв.

Она не любила его, до сих пор до искр перед глазами ненавидела иной раз, терялась-терялась-терялась при мыслях о нем, при этом жужжащем бешенстве где-то под лопатками.

Она не любила его.

Но называться папой он был достоин.

Хотя бы после смерти.

Почерк у него был аккуратный, разборчивый, и Василиса привыкла по вечерам, чтобы заглушить постоянно сверлящую затылок боль, усаживаться на кресло у окна, прислоняться к еще теплой, нагретой солнцем за день поверхности, глотать крепкий зеленый чай без сахара и провожать взглядом ровные строчки, иногда даже водя по ним пальцем.