Василиса откинулась на спинку пыльного кресла, чувствуя рядом тепло друга. Вместе с тем, что она мечтала высказать многие месяцы, пришла пустота. Гулкая, опустошающая, мрачная.

Скрипнула половица — на подлокотник кресла присела Захарра и осторожно погладила ее по ладони, так тепло и привычно, как всегда в Преисподней при любой неудаче.

— Василиск… са, — поправился Лешка, и Василиса вздрогнула от этой поправки; воздух между ними скрипел и хрустел, как поленья в камине. — Я н-не знаю, что произошло с тобой, не понимаю, да и ты объяснять не спешишь, но… но я готов помочь, — несмело произнес друг, и Василиса вдруг отчетливо ощутила, что их отделяют километры. Лешка… он был еще мальчишкой, не знал боли, но искренне любил и готов был помогать — храбрец по натуре, верный и родной, он вызывал в ней всегда только теплую улыбку.

Но сейчас накатила полынная горечь воспоминаний, и Василиса резко вскочила со скрипнувшего кресла.

— Поможешь? С этим поможешь? — Захарра не успела ее остановить, и Василиса резко сорвала с себя блузку, разорвав ее вмиг ставшими значительно сильнее руками. За спиной распахнулись черные кожистые крылья, сметя с какой-то полки пыль и стопку отсыревших тетрадей. Волосы расплелись сами собой, разметались пожаром по угловатым плечам, но не скрыли шрамов на запястьях, оставшихся еще после Посвящения, не скрыли разодранных локтей, синяков, распустившихся алыми и темно-синими бутонами на ребрах — Василиса не знала, что творила в то время, как смотрела воспоминания матери, но гематомы были ей ответом.

И действительно, во время просмотра многих мыслей матери ей было мучительно больно, и нестерпимо хотелось заглушить душевную боль материальной.

Лешка изумленно смотрел на ее хрупкую, слишком хрупкую для здорового состояния фигурку, бледную кожу с алеющими синяками — и не мог сдвинуться с места. Его ноги словно срослись с протертым деревянным полом, и стоял он так до тех пор, пока Захарра не ступила тихо к подруге, укрывая ее дрожащие плечи пледом.

Потом усадила Василису в кресло, подала кружку кофе и щелкнула пальцами, после чего на демонессе появилась белая блузка, спрятавшаяся под привычной Академической мантией. Девушка повела плечами, тоже щелкнула пальцами, и волосы мигом собрались в аккуратный узел на затылке. Ей хотелось привычности, обыкновенности: острого, худого плеча Мари, морозного взгляда Фэша, высокомерно-холодного, но такого родного в готовности помочь Джейка и, несомненно, Захарры Драгоций — верной подруги и в будущем одной из самых лучших адепток их курса, в этом Василиса почему-то не сомневалась.

Лешка продолжал стоять на том же месте, изумленно глядя на подругу; Захарра распахнула небольшое чердачное окно, разогнав удушливую атмосферу, несмотря на осеннюю слякоть.

— Уроки закончились, — тихо констатировала Василиса, взглянув на экран телефона. — И, да, если ты мне все-таки не веришь…

Она развернула яркий экран, по которому до сих пор бежала скорая цепочка оповещений ото всюду — как будто личный уголок мира, утерянный ей ранее, как Атлантида под толщей воды, вдруг всплыл, являя вместе с собой все упущенное — косое запустение, скрип обветшалых домов, поросль кустарников в ранее прекрасных садах, самое прекрасное, ставшее в миг потери таким уродливым и жалким.

Ненужным.

Скрип кресла нарушил тишину — Василиса неспешно поднялась на дрожащих ногах, оправила мантию, потом, подумав, щелчком пальцев и недюжинной концентрацией сменила ее на теплое осеннее пальто, резиновые сапоги и зонтик — за окном лил дождь.

Когда она и Захарра выходили из чердачной каморки, в детстве для нее — прекрасного мира, Алексей еще стоял у стены, упираясь в ее соседку стеклянным взглядом.

*

Захарра нервно вела плечом и дрожала всем телом, пока Василиса нажимала на кнопку звонка — старую, она мелодию еще при переезде в эту квартиру выбирала, вместе с Мартой. Ей, наверное, было лет пять — события будто ластиком медленно стирались из головы, ускользали. Старое замещалось новым, оставаясь цельным, и Василиса не знала, хорошо это или плохо, но эмоции застилали взор, мешая ясно мыслить.

Марта открыла дверь спустя несколько минут — робко посмотрела в щель между дверью и стеной, скрепленную металлической цепочкой, а потом сняла и ее, увидев стоящих.

В сыром подъезде старой пятиэтажки налила целая лужа с сапог и растрепавшихся волос Василисы — посреди дороги она вдруг остановилась, отодвинула зонтик и, запрокинув голову, начала смеяться, ловя слезы неба волосами, светлыми, выгоревшими ресницами и ртом.

Мокрые локоны стали насыщенно-вишневыми, тяжелыми и холодными — как боль, скрутившая узлом ее сердце.

Шоколадно-карие глаза Марты зажглись в один миг, в свете кухонной лампы мышиные, грязно-серые волосы вдруг показались прекрасно-серебристыми. Сколько Василиса помнила, ее волосы всегда были седыми, хотя Марте сейчас было всего тридцать девять, по ее словам, и максимум двадцать пять, на вид.

Демонесса постеснялась колдовать при женщине, которую считала себе практически матерью, потому лишь стянула облепившее фигуру пальто и шапку с шарфом. Грозно посмотрела на Захарру, и та последовала ее примеру.

Марта хранила мрачное молчание, но, тем не менее, казалось, расцвела, увидев их.

Василиса на автомате включила газ и поставила небольшой чайник на печку, оставшуюся здесь еще от старых хозяев. Потянулась в один из шкафчиков за травами, которые Марта всегда сушила самостоятельно — будь то целебный вереск, душистый жасмин или корица с перцем. Она всегда говорила, что покупала их у настоящих ведьм, целительниц. И сейчас вдруг Василиса задумалась — что, если Марта всегда в тех случаях говорила правду, а она смеялась понапрасну?

Ведь ведьмы существовали.

— Значит, это наконец произошло, — тихо проронила Марта, присев на скрипучую табуретку. Комнату напоил аромат чабреца и мяты, скрещенных еще с чем-то пряным, не поддающимся описанию.

— Именно, тетя, — произнесла Василиса и все-таки, вздохнув, щелчком пальцев осушила себя и Захарру — ведь Марта рассердится значительно больше, если она подхватит воспаление легких, правда?

— Что ж, это было вполне ожидаемо, — вздохнула женщина, благодарно кивнув на протянутую кружку дымящегося напитка. — Надеюсь, тебе понравилось. Сколько тебе сейчас лет, Лисенок?

Василиса вздрогнула — это прозвище, подаренное ей Мартой на седьмой день рождения, остро врезалось в память; его было ни сжечь, ни смыть, ни срезать вместе с кожей — оно было родным, прекрасным, привычным настолько, что не пристало бы задыхаться сейчас, заслышав его. Но было больно, адски больно.

Как в день, когда перед алтарем прорезались крылья.

— Мне… не то, что бы, — замялась Василиса, согревая ладони горячей чашкой. Волосы она собрала в пучок, чтобы не мешали — высохшие, они вились мелкими кудряшками, будто виноградная лоза — как и мамины кудри, только на несколько оттенков темнее и ярче.

Называть Лиссу мамой было странно непривычно, но по родному тепло — будто утерянная частичка души восстановилась.

— В общем, с того момента, как вы прибыли в Преисподнюю подростками в качестве эксперимента, все не сильно изменилось, отца я видела от силы раза два — в первую встречу, изредка в обеденной зале и на признании меня дочерью и леди Огневой, — кивнула своим словам Василиса. Нортона звать отцом было проще — не папой, отцом. — Но там было даже интересно и хорошо порой. А лет… Вот уже около полугода понятия «возраст» для меня не существует, — Василиса горько усмехнулась.

Захарра все время тактично молчала, смотря в окно и отхлебывая чай мелкими глотками: осторожно, чтобы не обжечься.

— Значит, полгода… Ну, я рада, что тебе позволили вернуться — я думала, Нортон там уже совсем очерствел.

— А меня отпустили только лишь из-за того, что в Преисподней сейчас опасно — не так, как в Сирии, конечно — но уже появился намек на угрозу.

— Существенный?

— В Преисподней мне начали приходить сообщения с Земли и заработала связь, — тихо произнесла Василиса, уткнувшись взглядом в колени. Марта испуганно прижала ладони ко рту — она, конечно, понимала, что это означает, ровно как и сама Василиса.