Мы все разрушили.

— Месье Агрест.

Он не может произнести ни слова. Между ними слишком много. Слишком громко, пошло и грязно. Слишком откровенно, неправильно и горько. Слишком по-настоящему и слишком прискорбно. Он лишь кивает. И, когда она направляется к машине, то понимает, что он не отпускает ее руку. Не может отпустить.

Маринетт умоляюще смотрит на него, кричит буквально — пожалуйста! — и он ослабляет хватку. Тонкие пальцы медленно выскальзывают из широкой ладони, и в душе что-то надрывно ломается, заставляя резко вздохнуть.

Когда автомобиль трогается, Габриэль подносит ладонь к глазам и начинает сжимать и разжимать пальцы, словно проверяя чувствительность. Маринетт сидит на заднем сидении автомобиля с крепко зажмуренными глазами и заставляет себя не смотреть назад, сильно сжимая на коленях руки. Август переключает на вторую передачу и добавляет газу.

Аля укачивает на руках Эллиота, напевая ему колыбельную. Хлоя и Натаниэль подают заявление в детский сад, чтобы через пару месяцев начать водить туда Софи. Сабин украшает торт. Адриан читает документы на развод третий час, но все же ставит подпись. Том забивает табаком трубку.

Август сбавляет газ.

========== Сиквел ==========

Читать с Antony & The Johnsons - Angel on Fire

Четыре года после развода Адриана и Маринетт.

Аля бросает дорожную сумку и закрывает багажник форда фокуса, сжимая в ладони ключи. Девушка морщится в лучах яркого полуденного солнца и делает руку козырьком, убрав за ухо рыжий мешающий локон. Жара витает в пространстве, над раскаленным асфальтом рябит зудящий воздух. Аля мысленно воздает хвалу Нино за то, что он отремонтировал в авто кондиционер, и с закрытыми окнами до Парижа они с детьми доберутся в комфорте.

— Маринетт, — зовет она, — я убрала вещи, мы готовы ехать. Эллиот, Кристофер, попрощайтесь с Эммой. И Эллиот, помоги брату забраться в автокресло.

— Хорошо, мамочка.

Кудрявый мальчишка самостоятельно открывает заднюю дверь и, взяв подмышки младшего брата, с кряхтением подтягивает его в салон, после чего забирается туда следом. Аля поправляет очки, чувствуя, как от жары не спасет уже ничего, и делает несколько шагов вперед, чтобы немного постоять в тени.

С заднего двора выскакивает девчушка в светлом летнем платье на бретельках и, шлепая босыми ногами по нагретому солнцем бетону подъездной дорожки, мчит к машине, чтобы попрощаться с мальчишками.

Аля улыбается, глядя на нее.

Всякий раз, как она наведывается в гости к подруге и видит ее дочь, девушка вспоминает их разговор, который состоялся, кажется, тысячу лет назад, когда Маринетт носила под сердцем своих первых — так и не появившихся на свет — детей и сказала лучшей подруге, какой она видит свою дочь.

Маринетт была права. У ее дочери светлые волосы и маленькие аккуратные ладошки. Ее зовут Эмма. И она совсем на неё не похожа. Лишь в одном Маринетт ошиблась.

В цвете ее глаз.

— Аля, — девушка легонько касается руки подруги.

Ляиф поворачивает голову, глядя на единственную в ее жизни настоящую подругу, и по-прежнему не может поверить, как жизнь с ней обошлась. Маринетт пережила столь многое, что на двадцать восьмом году жизни чувствует себя на сороковой, как минимум. В некогда ярких глазах Маринетт залегла тень безмерной тоски с того самого дня, и ничто не может вытравить ее оттуда.

Маринетт переехала из Парижа на окраину Франции в богом забытый городок, закрыла для себя двери во внешний мир и океан моды и около двух месяцев жила в полном одиночестве в домике, который арендовала у местного фермера.

Она кричала по ночам от кошмаров, днем бродила без дела по окрестностям. Здоровье девушки подкосилось, день ото дня она чувствовала себя все хуже. Легче не становилось, и вскоре Маринетт столкнулась с хронической депрессией.

Она лежала в тишине гостиной на первом этаже, свернувшись комочком на диване. И если в первые дни ей хватало сил вставать и подбрасывать поленья в камин, готовить себе хоть что-то поесть и ходить в уборную, то вскоре поняла, что не может… Ничего.

В доме к концу осени стало страшно холодно, но она не могла встать. Не могла пошевелиться. Было больно даже двигать глазными яблоками, тяжело поднимать и опускать веки. Все ее тело отключалось, но при этом продолжало за что-то держаться, и Маринетт сначала не понимала, за что именно.

Но когда поняла, ей понадобились все свои оставшиеся крохи сил, все свое мужество, одно большое всё, чтобы взять с журнального столика возле дивана недавно купленный кнопочный телефон с новой симкой и позвонить единственному человеку, кто сможет вытащить ее из этого.

Аля приехала через два дня, едва отыскав Маринетт в такой глуши. Она долго-долго обнимала подругу, пряча в ее шее слезы, а после взяла себя в руки, увидев состояние Маринетт, и жила с ней под одной крышей целый месяц, не отпуская от себя ни на шаг.

Ляиф дала слово, что никто не узнает о том, где остановилась Маринетт, что с ней приключилось, почему она развелась с Адрианом и скрылась в неизвестном направлении. Аля снова обещала ей молчать.

Молчать как можно тише.

Девушка слово свое держит уже четыре года, смирившись с тем фактом, что, имея в своей жизни Маринетт, она будет хранить всегда ее тайны, каждая последующая из которых чуть ли не хуже предыдущей.

Они обе провернули все так, что родители Маринетт просто знают, что та в порядке, Нино знает, куда мотается с детьми жена на четыре дня каждый месяц, а Курцберги… Курцбергов уже просто нет в их жизни.

Хлоя и Натаниэль после инцидента на дне рождения Адриана как-то заметно приглушили в себе желание видеться с семейством Агрестов. Учитывая тот факт, что с Ляифами они общались исключительно через Агрестов, было совершенно неудивительно, что сначала они перестали приходить, а затем перестали звонить.

Маринетт все же знает последние новости, не без помощи Али, разумеется. Софи готовится пойти в первый класс, и на публике Курцберги, кажется, счастливы, но Ляиф — журналист со стажем, поэтому она знает, что за семью замками и пестрыми фотокарточками инстаграма Хлоя и Натаниэль в шаге от громкого, болезненного развода.

Аля не говорит вслух, что ей страшно даже подумать о том, как они оба будут драться за Софи. Маринетт тоже ничего не говорит вслух, когда Аля рассказывает ей слух о разводе, и просто целует дочь в макушку, отправляя играть в гостиную.

Аля всегда видела больше, чем остальные. Даже спустя столько лет ничего не изменилось.

— Не пропадай, подруга, — целует она в щеку Маринетт, на что та слабо улыбается.

Тонкая полоса белесого шрама на правой скуле девушки чуть сминается. Маринетт была права, когда невзначай бросила эти слова Габриэлю в день их последней встречи. Шрам действительно остался с ней навсегда.

И он напоминает ей о том времени. Напоминает о том дне каждый раз, стоит ей взглянуть в зеркало и посмотреть на собственную дочь. Эти воспоминания никогда не умрут, никогда не забудутся.

Ей приходится жить вместе с ними, сосуществовать. Первый год было тяжело, но время ее понемногу лечит.

— Да, — кивает Маринетт, тоже чуть морщась на ярком солнце.

Эмма визжит с мальчишками, играя на заднем сидении форда, и девушки смотрят на них, позволяя себе материнские улыбки. Эмма выбегает из машины и, заливисто хохоча, мчит вокруг нее, чтобы подобраться к мальчишкам с другой стороны. Светлые длинные волосы Эммы летают из стороны в сторону.

— Мамочка, смотри!

И глубокого цвета глаза поднимаются на родителя. Щербатая на один зуб кроха смеется так заразительно, что невозможно не улыбнуться в ответ.

— Ты умница, детка.

Але не нужно смотреть на подругу, чтобы понять, что та самая чудовищная тоска вновь выползает из сумрака ее штопаного сердца и топит в себе все те крупицы счастья, которые Маринетт так старательно собирала по одному долгое время.

В дочке слишком много… Его.

Эмма — дар Маринетт и ее проклятье.

— Ты все еще не сказала ему?