Аля задает ей этот вопрос каждый месяц перед тем, как уехать обратно в Париж, и всякий раз слышит один и тот же ответ.
— Нет.
Один человек может вернуть Маринетт к жизни, но он же может ее отнять. Один человек однажды уже забрал ее жизнь, но, парадокс, может отдать свою. Аля никогда не встречала такой проклятой любви и никогда уже, верно, не встретит.
— Ты сама строишь свою судьбу, я все понимаю, — наконец произносит Аля, — но в глубине души ты знаешь, что она связана с ним.
Она не произносит его имени вслух, лишь переводит на мгновение взгляд на бегающую девчушку.
— Связана намного больше, чем ты думаешь.
Аля смотрит на молчаливую подругу, затем все же идет к машине, старается угомонить сыновей, усаживает каждого в кресло и застегивает ремни. В руки Кристоферу она тут же сует непроливайку с йогуртом, и малыш мгновенно успокаивается. Эллиот тоже получает свою порцию, и в салоне воцаряется тишина.
Маринетт чуть улыбается. Ее всегда восхищало, как подруга управляется с двумя мальчишками. Делает она это мастерски, этого отрицать нельзя.
Аля закрывает дверь и шлепает ладонями по бедрам.
— Эмма, поцелуй тетю Алю на прощание.
Девчонка выбегает из-за машины, обвивает худыми ручками шею тети и звонко целует ее в щеку. Ляиф смеется, обнимая обеими руками крестницу, а после отпускает вниз.
— Пока-пока, тетя Аля, — машет она ладошкой.
— Беги играть на задний двор, детка, маме тоже надо попрощаться.
Эмма скрывается за домом, и Маринетт без слов обнимает подругу, закрывая глаза. Она никогда не могла в полной мере выразить всю благодарность Але за то, что она для нее сделала и делает по сей день. Ляиф гладит подругу по спине, обнимая сильнее.
Маринетт чуть улыбается, не предполагая, что в это объятие Аля вкладывает просьбу о прощении за то, что сказала одному человеку несколько дней назад.
Они прощаются до следующего месяца, Аля прикладывает пальцы к губам и шлет подруге воздушный поцелуй, который Маринетт ловит, трепетно прижимая к груди. Улыбка держится на ее лице лишь до того момента, пока автомобиль не скрывается за рябящим от жары горизонтом.
И все становится прежним.
Маринетт готовит обед, занимается домашними делами, ставит стирку. Мажет Эмме нос защитным кремом, чтобы тот не обгорел на солнце, и надевает на голову панамку. Рутина снова поглощает ее жизнь, и девушка смиренно принимает данный факт. Другого выбора у нее попросту нет.
Эмма съедает всю положенную ей порцию и бежит играть в сад, Маринетт убирает со стола и, надев на себя вместо майки светлую футболку, чтобы не обгорели плечи, делает слабый хвост на макушке, после чего берет корзину с постиранным бельем и идет за дочкой следом в сад.
К вечеру становится прохладнее, полуденная жара сходит на нет, и легкий теплый ветер помогает свободнее дышать. Маринетт протягивает на веревках белое постельное белье, перекидывая простыни и пододеяльники. Эмма носится между прохладными вещами с разведенными в стороны руками и временами мешается у мамы под ногами.
— Эмма, прошу тебя, — снова едва не запнувшись, произносит Маринетт, — аккуратнее.
— Мама, я поймала ее! Поймала бабочку!
Эмма бежит к маме среди простыней, развевающихся на ветру, чтобы показать ей насекомое с яркими фиолетовыми крыльями, но в какой-то момент вздрагивает, расширяя и без того большие глаза, и замирает на месте.
— Мам, — протягивает она, — у нас тут во дворе какой-то дядя…
Маринетт тут же реагирует, воинственно настраивается, сводит вместе аккуратные темные брови, но, отдернув в сторону одну из простыней, замирает на месте, не в силах произнести ни звука.
Он стоит перед ней, и этих четырех лет будто и не было.
На нем светлые строгие брюки, белая накрахмаленная рубашка и жилет. Острые носы начищенных ботинок сверкают так же, как и всегда. Только вот спина. Нет той прямой, точно игла, спины, нет заведенного за спину замка рук. На его плечи будто бы опустилась непосильная ноша, и он больше не может держать их гордо расправленными.
Маринетт вздрагивает, когда Эмма обнимает ее за ногу, но не отводит от него взгляд. Дюпен-Чен сжимает на мгновение окоченевшие руки.
— Детка, иди поиграй в саду, хорошо? — это был голос кого-то другого.
Эмма кивает, бежит к своей песочнице и тут же находит себе занятие, а Маринетт так и стоит, не в силах оторвать от него взгляд, не в состоянии нормально дышать, не чувствуя собственного тела. Только в груди пульсирует, в самой глубине, за ребрами, за сжатыми в тиски легкими, за медленно бьющимся, истерзанным сердцем.
Пульсирует и болит.
В голове мелькают вспышками мысли, бегут горькой черной лакрицей вдоль позвоночника воспоминания. И их так много, их так слишком, что она не может зацепиться хотя бы за одно, пропуская через себя заново все то, что пыталась похоронить глубоко внутри последние четыре года.
Маринетт приходится приложить немало усилий, чтобы опустить взгляд и заставить себя сделать хотя бы шаг вперед. На негнущихся ногах она медленно направляется в сторону дома, и ей не нужно ничего говорить, чтобы он понял, что надо делать.
Габриэль сжимает в руках светлый пиджак и направляется за ней следом. Зияющая пустота в груди ухает чернотой, сокращаясь и сжимаясь всякий раз, как он слышит ее вздох, шелест прядей волос и тихий шаг.
Он даже не обращает внимание на обстановку дома, только слепо следует на ней, шаг за шагом. Габриэль моргнуть боится, вдохнуть лишний раз. Боится, что это очередной бред его сознания, что ее нет, что мадам Ляиф дала ему ложную информацию, и это не Маринетт…
Это лишь мираж, иллюзия, несбыточная и рухнувшая надежда.
Она ставит чайник на плиту.
Он садится за стол, не выпуская ее из виду, по-прежнему не моргая и не позволяя себе полноценно дышать. Маринетт достает дрожащими руками две чашки, поджимает губы, чтобы лихорадило не так сильно, и достает два пакетика чая. Она старается работать руками, не позволяет мыслям взять над собой верх, а еще она беспокоится, что…
Обернется, а Габриэля за столом нет.
Маринетт заливает чайные пакетики кипятком, ждет пару мгновений, а после берет чашки и все же оборачивается. Он правда сидит за столом, не произносит ни слова, только смотрит на нее. Серое грозовое небо снова покоряется ей, снова, как и тогда. Смягчается, умоляюще просит и разгоняет непогоду.
Дрожащие руки Маринетт ставят на стол две чашки, одну она придвигает ему, сама садится на стул рядом, не чувствуя собственного тела. Сжимается вся внутри, крошится и рассыпается, но внешне выглядит спокойно, даже немного черство и холодно. Годами у мастера училась.
У мастера, что сидит по правую руку от нее. У мастера, что не сводит с нее взгляда ни на одну секунду.
У человека, который по-прежнему не сказал ей ни единого слова.
Потому что он всегда так делал.
Молчал тише всех. Даже с ней.
Чашка с горячим чаем обжигает пальцы Маринетт, но она не чувствует этого. Только ощущает его взгляд на своем профиле, пока сама смотрит в окно, наблюдая за дочерью. Маринетт чуть кивает, немного приподнимая брови и указывая туда, куда смотрит сама.
Боковым зрением Маринетт замечает, как Габриэль медленно поворачивает голову, начиная смотреть в окно.
По короткой зеленой траве бегает босыми ногами девчонка в светлом платье. Габриэль смотрит, как она танцует с шелковым бежевым платком, вылавливая им волны теплого ветра. Девчонка смеется. Светлые длинные волосы спутались немного, летают из стороны в сторону, и малышка убирает их рукой, поднимая над головой шарф. Она замечает родителя и щербато улыбается.
— Мамочка, ты видишь?! Смотри, как я могу! — хохочет она.
И у Габриэля внутри все сжимается. Глаза у девчонки серые-серые. Только ярче, жизнью наполнены в десятки раз больше.
Маринетт старается улыбнуться и чуть кивает дочери, в груди пульсирует все сильнее. Она встает с места, оставляя так и нетронутый чай, который все же обжег ей подушечки пальцев, после чего подходит к окну, обессиленно опуская вниз отчего-то тяжелые руки.
