Она в ужасе хрипит, потеряв на мгновение голос, и старается спихнуть его с себя, но у нее ничего не выходит. Он продолжает делать то, что собрался. Сейчас он возьмет ее силой, а она даже не может… И что-то внутри взрывается.

— Габриэль! — истошно кричит она так громко, как никогда в жизни.

Этот крик спускает оставшийся хлиплый предохранитель в затуманенном алкоголем и наркотиком сознании парня, и он, не давая отчета своим действиям, наотмашь бьет ее по лицу, вжимая красивое лицо в белоснежные простыни.

— Чего тебе не хватало?! — Это был не Адриан. — Почему ты выбрала не меня, а член моего отца?! — Это был кто-то другой.

— Габриэль, — одними губами повторяет она, и Адриан по-настоящему рычит, скаля зубы, и снова замахивается.

Это происходит за одну секунду. Возможно, две. Три или двадцать пять. Маринетт не помнит. Помнит только, как мутный от слез взгляд уловил очертания его лица, как он схватил Адриана и отбросил от нее. Она не видела, что происходило дальше, она даже толком ничего не слышала, ощущая себя так, словно вокруг был купол звенящего вакуума.

Нижняя губа пульсировала, правая скула была в чем-то теплом и липком, пылая частыми импульсами.

— Мадемуазель Ляиф, вызовите скорую, — слышит она родной голос, ощущая, как его сильные руки обвивают ее тело, поднимая вверх.

— Кому из них? — отзывается испуганная до смерти Аля, но Габриэль не отвечает ей.

Маринетт смотрит на него мутным взглядом и видит, что его лицо изломлено судорогой боли. Девушка не чувствует собственного тела, лишь ощущает, как силы покидают ее, а по нетронутой щеке катится горячая слеза. Ей не хватает сил заплакать, не хватает сил закричать от боли, лишь посмотреть на него и прошептать:

— Он знает.

Габриэль прижимает ее раненой щекой к себе, стараясь заглушить боль в груди, и несет вниз, игнорируя вскрики гостей вечеринки. У входа в особняк Агрестов стоит карета скорой помощи, а он держит ее маленькое тело на руках и не замечает, как бежевая жилетка с каждой последующей секундой только сильнее окрашивается в ярко алый.

========== Глава XV. Газ ==========

Он открывает глаза от того, что сильно раскалывается голова. Все тело пульсирует, отдает волнами усталости и тревоги. Адриан облизывает пересохшие губы и пытается сфокусировать взгляд. Слишком светло, слишком белоснежно. И слишком тихо.

— Маринетт?..

Она сидит в кресле в углу палаты. Волосы забраны в хвост, руки скрещены на груди, правая нога опущена на левую. И она смотрит на него. Смотрит в упор, не мигая. Бледная щека отекла, едва затянувшаяся свежая ссадина алой полосой царапает аристократическую кожу, на губе виднеется шов, как и на правой скуле. Останутся шрамы, останутся навсегда, это было понятно сразу.

— Родная, — в горле першит, — что случилось?

Она даже не моргает, только смотрит. Смотрит на него своими глубокими, некогда яркими глазами, которые сейчас лишены всяких эмоций. Маринетт коротко вздыхает и поджимает губы.

— Ты ничего не помнишь?

Слишком тихо.

Адриан прикасается увитой какими-то прозрачными трубками рукой ко лбу и качает головой, хмуря брови. Он заставляет себя вспомнить, потому что чувствует: произошло что-то очень страшное.

— Нет, я… Я выпил с ребятами на работе по случаю дня рождения и… Фотосессию перенесли, а потом я… Поехал домой, кажется.

Он замолкает, бегает взглядом по палате, пытается припомнить хоть что-то, но у него ничего не выходит.

— Я больше ничего не помню… Был праздник?

Маринетт впервые за длинный промежуток времени моргает, но не сводит с него взгляда. Слез не осталось, ничего в ней больше не осталось, и она знает, проклятье, знает, что это ее вина. Она чуть усмехается. Обессиленно, измученно, но не искренне.

— Был праздник, Адриан, — наконец начинает она, — в честь твоего дня рождения. Ты очень много выпил, — она делает небольшую паузу и отталкивается от спинки кресла, чтобы на ее лицо попал тусклый свет от лампы возле его постели. — Очень много.

Адриан в ужасе смотрит на ее изувеченное, некогда ангельски красивое лицо, и у него внутри все сжимается от страшного осознания.

— Маринетт, только не говори мне, что это я тебя…

Девушка смотрит на него долгим, пронзительным взглядом, изучает каждую тревожную черту лица, каждую морщинку, коих к его двадцатипятилетию появилось даже слишком много, на его дрожащие руки, на круги по глазами и на пульсирующие, так и не вернувшиеся в норму зрачки. И она вдруг понимает, что… Ничего. Вообще ничего не чувствует.

Маринетт поднимается на ноги, отталкиваясь руками от подлокотников кресла.

— Я подаю на развод, — коротко произносит она.

— Маринетт, — он задыхается словами от того, что услышал, — любимая…

В ушах начинает звенеть, руки становятся влажными, липкими, словно кто-то только надел на него перчатки холодного пота. Он приподнимается на постели, мотает головой, старается взять себя в руки. В голове не укладывается.

— Я не смогу без тебя жить, — выпаливает он. — Никогда не мог. Маринетт, пожалуйста, — сбивчиво, шепотом, — я умоляю тебя…

Она останавливается возле двери, опустив ладонь на ручку, и не оборачивается. И ее пугает, доводит до ужаса тот факт, что она совершенно ничего не чувствует. Она не винит его за то, что он сделал прошлой ночью, и, что самое жуткое, по-прежнему не испытывает своей вины за то, что сама делала с ним эти два с половиной года.

Маринетт умерла внутри. Габриэль всё в ней уничтожил, а она не замечала этого так долго, что не понимала главного: она сама помогала ему совершать это убийство. Значит, если она действительно так себя изувечила, то нет смысла молчать. Нет смысла молчать сейчас.

— Сможешь.

Тревожный вздох за ее спиной.

— Как ты можешь так говорить…

— Я изменяла тебе, Адриан.

Резко. Слова разбиваются пощечиной, срываясь с языка так же просто, как пластырь с раны. Только реальность такова, что под этим самым пластырем все давно нуждается в обработке. Там все смердит грязью, гноем и всевозможной инфекцией. Этот пластырь был на ране слишком долго.

Она поворачивается к нему лишь на мгновение, рассчитывая, видимо, всколыхнуть в себе хоть что-то. Увидеть его гнев, пропитаться им самой, закричать. Заплакать? Нет, вовсе нет. Только бы злости, его злости. Хоть немного. Но он молчит. Стеклянным взглядом смотрит на нее, осознать пытается, принять, наверное, и, главное, вспомнить.

Маринетт горько усмехается. Лучше бы он на нее кричал, покрывал самыми изощренными ругательствами в мире, чем это… Чем ничего. Тишина такая громкая, что хочется попросить убавить громкость. И у нее в груди также: оглушающе тихо.

— Адвокат свяжется с тобой в ближайшие сорок восемь часов.

Ей бы хотелось, чтобы его лицо стояло у нее перед глазами еще долгое время, чтобы оно изводило ее, давало понять, мол, вот смотри, посмотри, что ты с ним сделала, но… Всё ее существо молчало, и она вдруг четко осознала главное: ей плевать.

И это перестало казаться ей чем-то ужасным.

— С таким лицом в модной индустрии делать нечего, — смеется она. — Шрам на всю жизнь, — ведет она пальцем по щеке. — Ангельское личико подпорчено, не находишь?

Маринетт сидит на столе, чуть сгорбив плечи, пока Габриэль стоит рядом и меняет ей пластырь на скуле, копошась с медикаментами, лежащими рядом. Он не отвечает на ее слова, лишь бережно наносит специальную мазь, которую прописал ей хирург, и нежно приклеивает новый пластырь. Убрав бумажки на стол, он наклоняется к ней и, обхватив ладонью лицо, осторожно прикасается губами к ссадине, словно это вылечит все и затянет в мгновение ока.

Девушка закрывает глаза, окунаясь в этот незначительный, но такой значимый момент, после чего обхватывает его руку своей и старается собраться с мыслями.

— Правда разведешься с ним?

Маринетт открывает глаза и чуть отстраняется назад, опуская вниз руки.

— Правда.

— А что потом? — он избегает ее взгляда и без надобности начинает перекладывать медикаменты на столе.