Там, куда падали раскаленные зерна, он увидел кусок красной ткани, совершенно лишний в этом месте. Это было так нелепо, что Жуков остановился резко, как от удара. Что-то ему напомнил этот красный в белый горошек лоскут. Что-то перед самым обмороком. Он перевел глаза ниже и отчетливо увидел почти засыпанные раскаленным асфальтом женские ноги. Там, где на них падали горячие комья, появлялись черные язвочки с алыми краями.

Жуков посмотрел выше и увидел белокурую прядь в том месте, куда всей своей махиной как раз наезжал тяжелый чугун катка.

Виктора замутило, показалось, что опять меркнет сознание, снова появилась мысль: «галлюцинация»! Но уши не закладывало, с той же громкостью лезла в них бравурная музыка. Во рту пересохло, но глаза видели четко, и видели они то, во что жутко было поверить. В асфальт закатывали женщину! Именно за ней Жуков двинулся перед тем, как упасть в обморок. И туфелька, скорей всего, ее.

Он четко увидел, как в горячем асфальте тонут каблучки костяных шлепанцев, вспомнил испуганные васильковые глаза девушки, когда он спросил о восточном ветре. Да, что же здесь творится!?

Жуков перевел глаза на дорожников, машинально сжал шлепанец так, что костяной каблук врезался в ладонь. Он не чувствовал боли, наружу рвался отчаянный вопрос: «Что же вы делаете»?!

И тут на него зыркнул ближайший к нему рабочий с лопатой, полной раскаленными асфальтовыми комьями. И выражение глаз его было таким, что вопрос застрял в горле. В глазах плескался ужас, рот дергался, и, перемежая слова матом, дорожник заорал,

– Чего вылупился, …. вали отсюда!

И Жуков пошел. С головой, раскалывающейся от боли, не дающей сосредоточиться и понять, что же ему делать дальше. Зачем он сюда поехал?! Вопрос бился в мозгу тяжелым молотом.

Он, наконец, почувствовал боль в ладони и разжал руку. Башмачок мягко упал на горячий тротуар.

Письмо из Пятиозерска пришло в редакцию в понедельник.

– Полюбуйся! Паранойя в стадии обострения!

Валерка Яровой взъерошил торчащие патлы, с шипением втянул воздух и бросил сидящему напротив Жукову конверт. Белый прямоугольник скользнул по столу и уткнулся в монитор.

Виктор прикоснулся к нему кончиками пальцев, ощутив гладкость бумаги и почти физическую тошноту. Сегодня с утра он не хотел никаких писем.

«Интересно», – подумал он, – «есть такая фобия – боязнь писем? И как она называется? Письмофобия? Letterfobia? И как мне дальше работать»?

Взял конверт за уголок и постучал им по клавиатуре. Посмотрел на Валерку. От жары тот потел, очки сползали. Он то и дело поправлял их энергичным жестом так, что переносица покраснела.

Друг и заместитель Жукова в эту неделю «сидел на письмах», что требовало терпения и сосредоточенности. О письме, из-за которого Виктор Жуков не мог собраться с духом и открыть конверт, он Валерке пока не сказал. Хотя обычно говорил все.

– Письма пишут разные, – нараспев процитировал Жуков, чтобы отвлечься, – слезные, болезные. Иногда – прекрасные, чаще бесполезные…

– Угу, на этот раз – болезное, – буркнул Валерка.

– Знаешь, – протянул Виктор, – человек, который написал эти стихи, похоже, сидел в отделе писем какой-нибудь популярной газеты.

Жуков мог себе позволить предаваться цитированию и неспешно размышлять. «На письмах» в эту неделю сидел Яровой. Личного творчества от человека «на письмах» не требовали, потому что, продираясь сквозь дебри неграмотных строк, к «газетному дню» (то есть дню, когда газета сдается в типографию) он рожал страницу, незамысловато названную «Письмецо в конверте». Литературно обработанный обзор писем.

– Может и сидел, – согласился Валерка, – пока не вышел на поэтическую тропу.

– Стезю, – поправил Жуков.

– Большую дорогу – хмыкнул Яровой.

– Точно сидел, – продолжал размышлять Жуков, – именно в популярной. Иначе, откуда такое знание вопроса?

– Нет, не сидел. Это Константин Симонов, – вспомнил грамотный Валерка, – и нигде он не сидел, а был военным корреспондентом. Халкин-Гол, вторая мировая, все дела. Когда там сидеть?

Столичная газета, где трудились Жуков и Яровой, набирала популярность неотвратимо и болезненно для конкурентов. Раскупалась, по выражению реализаторов, «как горячие блинчики». И уборщица Вероника (она же курьер) уже дважды ходила к главному редактору по поводу повышения зарплаты.

Свои революционные требования Вероника объясняла тем, что «оттянула все руки», таская сумки писем с главпочтамта, где редакция абонировала ящик.

В те времена интернет где-то развивался, но не там, где жили Жуков и Яровой – сотрудники столичной газеты «Милениум». Они только-только начали осваивать всемирную сеть. И письма в редакцию приходили не на электронную почту, а на листочках в клеточку или линеечку. В конвертах со штампами почтамтов, с марками в правом верхнем углу.

В те времена писали письма, что начинались словами «Дорогая редакция» – сегодня это стало смешным мемом. Тогда еще не у каждого был мобильник, не во всех квартирах стояли пластиковые окна, не было кондиционеров и китайских подделок на каждом шагу. Но уже стояли в офисах и редакциях факсы и ксероксы, очень медленные и шумные, как бульдозеры.

Письма, приходящие в редакцию, если представляли интерес, литературно обрабатывались и вставлялись в номер. А когда в них рассказывалось о чем-то вопиющем, журналистам приходилось разбираться. Случались письма и от сумасшедших, составляющие некий постоянный процент от всей приходящей почты.

Жуков откинулся в кресле и оглядел редакционный кабинет. Ничего лишнего – карта страны на правой стене, окно слева, где, если повернешь кресло, видны облака и птицы. Зеркало напротив стола Жукова, шкаф с подшивками газет, два стула, два монитора.

«Надо напиться на выходных» – подумал он. – «Должно полегчать». Опять глянул на Валерку и подумал, что у того ведь тоже было письмо-травма. Не такая серьезная, конечно. «Ну вот», – подумал он, – «вместе напьемся». Стало немного легче.

– А можем ли мы вспомнить, Валерий, – многозначительно вопросил Жуков, поглаживая конверт и оттягивая момент, когда нужно будет его открыть – хотя бы одно прекрасное письмо?

Яровой остро глянул на шефа поверх очков и уткнулся в письма.

– Отстань, – буркнул он, – сделал дело – гуляй отсюда.

Смятение Валерки было понятным. Когда они с Жуковым только приехали в столицу и начинали газету с нуля, их детище было “похоже на бутон, который расцветает, благодаря любви и труду, и, расцветая, являет миру свои лепестки-страницы”. Столь пафосную метафору озвучил как-то на планерке главный редактор и только что не прослезился.

Одни страницы-лепестки увяли, не получив читательской поддержки, другие налились соками и стали украшением цветка, то бишь, газеты.

Таким украшением стала страничка «Эмансипанночка» (от француженки «эмансипэ» и гоголевской Панночки). Эта женская страничка первым делом объявила конкурс на лучшее объяснение в любви. И на редакцию, на их головушки обрушился водопад признаний, в коем впечатлительный Валерка чуть не утонул. Потому что одно из признаний было такое! Что Валерка, говоря изысканным слогом, потерял рассудок.

Он стал названивать девушке, что дала в письме свой номер телефона, он стал рассеянным и чуть не запорол важное интервью. Но ведь девушка любила не сутулого очкарика Валерку, а вполне реального седого красавца. И как любила!

В общем, конкурс любительница седых красавцев, выиграла, а Валерка пару месяцев зализывал раны.

Жуков, наконец, перевернул конверт, глянул на адрес. Пятиозерск. Название города вызвало ассоциации с близким морем и почему-то большой химией. «Я там точно не был, может, проезжал?»

– Валерка…

– Отстань! – отчеканил тот.

Когда сегодня утром Жуков прочел криминальную сводку за выходные, то не сразу пошел в кабинет. Оглушенный и расстроенный побрел он по этажу редакции. Столь поганые новости лично ему, журналисту и зав отделом социальных проблем города, принес медленный и шумный факс в приемной.