Тихо, будто крадучись, поезд «Столица – Морское» затормозил у каменных ваз с пыльными розовыми петуньями. «Пятиозерск» – значилось на вокзальной табличке между колоннами с облупившейся лепниной.

Виктор Жуков поправил на плече сумку, где лежали футболки, диктофон, блокнот и ручка для будущих интервью. Потайной карман, застегнутый на молнию, оттягивал пистолет, завернутый в тряпку, чтобы не выдать себя специфическими формами.

На перрон сошел и толстяк-командированный, ехавший с ним в одном купе. Пятиозерск дохнул на них раскаленным ветром, пахнущим креозотом и полынью.

Выпустив их, поезд заспешил, затакал по рельсам, словно спасаясь. Последний вагон помахал выбившейся из окна занавеской. И они остались на перроне, где никто никого не встречал.

Ушедший состав открыл серую степь с кружащими над ней чайками. Их количество намекало, что вода где-то близко, только это совсем не чувствовалось.

Жуков стоял, оглядываясь, попутчик же вошел внутрь, и через пару секунд замаячил силуэтом за стеклом вокзального окна. Рядом возник человек в соломенной шляпе и черных очках. Когда толстяк кивнул в сторону Виктора, тот снял очки и вгляделся в Жукова, подавшись к окну. Они разом повернулись, и темный зал проглотил их, выплюнув с другой стороны, откуда, спустя полминуты, вывернулась черная ауди и помчалась по шоссе, отделявшем вокзал от городка.

Журналист столичной газеты Виктор Жуков, приехавший сюда по письму, остался наедине с незнакомым городом, чьи домики под оранжевой черепицей виднелись через марево зноя. Дальше шли многоэтажки, а следующей ступенью амфитеатра возвышался, смазанный знойной дымкой, гребень разнокалиберных труб.

Душная тишина лежала на перроне, только из степи слышался прерывистый стрекот кузнечиков и странный хохот чаек. Но зловещим он Жукову тогда не показался.

Солнце напекло непривычную макушку. Виктор с облегчением шагнул в вокзальную прохладу, где пахло опилками и жареным мясом.

Каменная плитка зала матово сияла, манила холодом. Ему захотелось разуться и ступить на нее босой ногой, но он сдержался.

Слева от входа протянулся ряд окошек, затянутых изнутри выгоревшими шторками. Над первым висела табличка «Дежурный по вокзалу», над вторым – «Справочное бюро», над третьим «Суточная касса». “Суточная касса – суточные щи” – подумал Жуков. В животе забурчало.

Над «суточной» кассой на одной кнопке болталось объявление с полустертыми буквами: «На подходящие поезда пассажиры обслуживаются вне очереди». «Интересно, – подумал Жуков, – будут ли мне поезда подходящими, к примеру, до Морского? Или придется сидеть в химическом Пятиозерске безвылазно, не попав к такому близкому морю»?

Из большого зала шли арочные входы в зальца поменьше, где на отполированных телами скамьях никто не сидел. В туалете шумела вода.

После гудящего муравейника столичного вокзала это провинциальное безлюдье оставляло впечатление приятное, но странное.

За окошком дежурного зазвонил телефон, трубку никто не брал. И пока Жуков шел к двери с надписью «Ресторан», звонок все звенел, вселяя в него невнятное беспокойство и странное чувство причастности к тому, что происходит и произойдет в этом городе. Слишком серьезное для отпускного настроения. И он отогнал его, толкнув массивную ресторанную дверь.

Большой зал от перронного зноя скрывали глухие шторы. В солнечных полосах, что просачивались между ними, летали пылинки.

Виктору показалось, что ресторан пуст. Приглядевшись, он заметил в дальнем конце, в сумраке, пропитанном вкусными запахами, бородатого человека. Тот нависал над тарелкой, чернела борода и растрепанный чуб, мерно покачивающийся. Человек ел. На столике перед ним призывно сияли бутылки, бока их подсвечивались полоской солнца, пробившейся между гардинами.

Жуков сглотнул вязкую слюну. Эту непривычную жару нужно выдержать пару недель. Ну, хотя бы, неделю. А сейчас заказать бутылку воды, два литра, не меньше.

Обычно, например, в автобусе, если у него был выбор, Виктор садился на одиночное сидение. Но сейчас напомнил себе, что нужно воспользоваться оказией и поговорить с аборигеном, расспросить, как тут и что. И, пренебрегая свободными столиками, направился к бородачу по гасящей звуки ковровой дорожке.

Тот ничего не замечал, кроме еды на тарелке. Жуков кашлянул и попросил разрешения присесть. Бородач вздрогнул и поднял голову. Взгляд был странным, как у загнанного зверя – страх и агрессия. Жуков улыбнулся и повторил просьбу, уже жалея, что заговорил.

Человек замер на несколько секунд и медленно кивнул, не глядя на Виктора. Жуков сел и, для начала, повертел в руках початую бутылку водки со стола. Тут, по идее, должна была последовать какая–то реакция, но не последовала. Для интервью абориген не подходил вовсе, но выбора не было.

На тарелке бородача толстый стейк прятался под жареной картошкой и темным соусом.

– И чем же здесь кормят? – забросил Жуков, с усилием отворачиваясь от аппетитного натюрморта.

Человек ничего не ответил, но есть перестал, напряженно сжав плечи. Левая рука перебирала накрахмаленную бахрому скатерти.

Жуков вгляделся, отметил синюю жилку, пульсирующую на виске. Разговаривать совсем расхотелось, человек был странен, напряжен, и это отталкивало.

Вне работы Виктор просто переставал воспринимать людей невежливых или не в меру закомплексованных. Но, памятуя данное слово – честно заработать неделю пляжа – Жуков решил разговор продолжить, но, как оказалось, неудачно.

Из странного письма, благодаря которому великий столичный журналист сидел сейчас за столиком вокзального ресторана, было ясно, что все беды городу приносит ветер, дующий с востока, с химкомбината. Сидя вполоборота к бородачу, поглядывая на шторы за стойкой, в надежде увидеть официантку, Жуков разломил взятый из ажурной хлебницы черствый кусок и спросил,

– Восточного ветра давно не было?

Реакция была такой бурной, что Виктор отшатнулся. Человек вскочил, задев тарелку. На голубые клетки скатерти вывалилось несколько ломтиков картошки. Глаза с ужасом смотрели на Жукова, лицо пожелтело, черная борода казалась приклеенной на восковую посмертную маску. Губы бородача тряслись, он ничего не говорил, только хрипел странно и страшно. И не успел Жуков среагировать, как бородач нетвердо, вихляющей рысью, побежал к выходу.

Дверь захлопнулась, спустя пару секунд послышался стук каблучков из-за стойки. Штора резко распахнулась и в проеме появилась молодая женщина в сарафане и цветастом фартучке. Виктор обрадовано поднялся, но женщина, вглядевшись в него, закрыла рот ладонью жестом отчаянья и побежала к выходу. До Жукова донесся сбивчивый перестук каблуков и крик: «Петя, Пеетяяя»!!

Жуков сел, поглядывая на мясо в чужой тарелке и машинально усмиряя голод сухим хлебом. Женщина не возвращалась.

Он пошел по проходу между столиками, собираясь встретить официантку и все-таки попросить еды.

Снаружи послышался плачущий голос: «Опять! Господи, опять»!

Дверь открылась. Женщина, наткнувшись на Жукова, отшатнулась и спросила испуганно,

– Что? Что вам нужно?

Он улыбнулся. У нее была тонкая талия и красивые, заплаканные глаза.

– Здесь ресторан или не ресторан? Я чувствую, в этом городе мне суждено умереть с голоду.

Жуков излучал обаяние. В словах содержался намек на нездешность и командированность, что обычно находило отклик в женских сердцах. Но не в этот раз.

Женщина смотрела на Жукова так, будто он шутил у раскрытой могилы, и он осекся. Ну, уж! Удрал ее Петя, но ведь не умер. Чего уж так-то?

Опустив голову, всхлипывая, она обошла Жукова и скрылась за шторой.

Покрутившись у стойки минут пять, давая ей успокоиться, он позвал: «Девушка!». За дверью молчали, стало ясно, что еды он здесь не получит.

Подойдя к столику, где у него только что сорвалось первое интервью в этом городе, Жуков очень внимательно оглядел толстый кусок мяса с коричневой корочкой. На голубых клетках под вывалившейся картошкой расплылись жирные пятна. Он взял бутылку воды, с наслаждением выпил половину, положил в сумку. Оставил деньги на столике, зажал в руке две горбушки, посыпанные солью, и противно голодный, и оттого, злой, пошел прочь.