Генри уже открыл рот, чтобы ответить, но его прервали.
— Тебе нужно уйти, — Одиннадцать выпалила и резко отвернулась от друга.
Внутри мужчины кольнуло обидой и злостью. Тем не менее, подавляя эти эмоции, он спросил:
— Почему?
Санитар при этом нервно сжимал пальцами чужую белую простынь. Напряжение вернулось вновь, и Генри боялся, что его отвергнут, а еще боялся, что его поймают вместе с Одиннадцать. Времени было так мало, слишком мало, и растрачивать его попусту было нельзя.
— Папа, — Одиннадцать еле сдержала всхлип, — Он сделает тебе больно, если увидит нас вместе.
После ее слов нежность разом охватила Генри, тягучая потекла вместо лимфы по сосудам. Мужское сердце затрепетало от сентиментальности, мышцы лица расслабились в удовольствии. Его любимая девочка волновалась, заботилась о нем. Единственный человек, который дорожит им, которому на него не все равно. Это было, может, слишком сладко, но приятно до трясучки во всем теле, особенно ниже пупка.
Мужчина спонтанно пододвинулся ближе к Одиннадцать. Положил руку на ее плечо — девочка вздрогнула и робко попыталась уйти от прикосновения, но партнер не позволил. Он был теперь близко, почти вплотную. Девочка не очень любила, когда ее трогали, и Генри исключением не был. Хотя его она еще могла вытерпеть.
— Все в порядке, не волнуйся. Папа не узнает, — Генри хотел добавить «Во всяком случае, пока», но не решился. Он не хотел волновать свою девочку по мелочам.
Свободной рукой Первый аккуратно взял девушку за подбородок и повернул ее лицо к своему — она должна смотреть на него, а не на стену. Просто смотреть.
Однако теперь, было что-то еще — новое. Мужчина прищурился в темноте, присмотрелся. Быстро провел указательным пальцем по девичьей щеке. Влага.
— Ты что, плакала? Что-то случилось? — Генри нахмурился и придвинулся еще ближе, просто чтобы чувствовать ее тепло, так, как никогда раньше не чувствовал.
Одиннадцать слегка попятилась к стене — для нее все это было слишком. Девочка, к сожалению, не понимала, как сильно Генри скучал по ней, и как сильно хотел с ней физической близости все это время — конечно, без всякой грязи. В теории.
Для Одиннадцать такое было чуждо — она редко ощущала потребность в телесном контакте, и обычно это ее просто смущало и нервировало.
Генри знал, естественно, поэтому был предельно аккуратен.
Санитар убрал руку с женского лица, положил на пуховое одеяло. Он не хотел, чтобы Одиннадцать излишне напрягалась. Однако другая рука мужчины все еще лежала на чужом плече. И он все еще был близко настолько, что чувствовал идущий от девичьего тела жар.
— Кошмар, — наконец Одиннадцать робко прошептала и шмыгнула носом.
Генри уже хотел начать сочувственно успокаивать ее, но, что удивительно, девушка продолжила:
— Мне снился, — она остановилась на миг, сдерживая рыдания, — Ты.
Первый невольно улыбнулся. О, Одиннадцать тоже часто ему снилась. По-разному.
— У тебя были сломаны руки и ноги, вывернуты страшно, — девочка задыхалась и тараторила, проглатывая слова. Еще немного, и она сломается. — Ты корчился в судорогах и кричал, и много красного, все в красном, красном, — Одиннадцать прошибло, и теперь она, не сдерживаясь, плакала. Опять.
Истерику нужно сейчас же заканчивать. Генри было жалко свою девочку — а еще это отличная возможность стать ближе. Во всех смыслах.
Мужчина, малость помедлив, обхватил Одиннадцать теперь за плечи двумя руками и легко подтянул к себе — какая же она, черт возьми, была худая и легкая. Когда они выберутся, он будет кормить ее до отвала и красных щек. Все-таки небольшой объем для касаний по-приятнее. Прижал чужое лицо к своей груди — это заглушит плач. Стены здесь были крепкие, но во всем здании было настолько тихо, что кто-нибудь обязательно услышит, если захочет.
— Успокойся, Одиннадцать, милая, — он переместил теперь одну руку на спину девушки. Вся ее одежда промокла от пота. Бедняжка, — Мне очень-очень жаль это слышать, но, — мужчина втянул носом воздух, — Это всего лишь сон. Они нереальны и никогда не сбываются. Поверь мне.
Этот факт он знал не понаслышке. Яркие, чересчур реалистичные кошмары ему начали сниться еще с того момента, когда он впервые обрел свои силы и стал практиковаться в их использовании. И в них тоже разные люди извивались, бились в судорогах и конвульсиях. Иногда они занимались самоистязанием — резались острыми бритвенными лезвиями, разбивали собственные головы молотками и лопатными черенками. Или стреляли в себя из пистолетов, ружей, винтовок — тогда их мозги вылетали из черепушки, окрашивая красные стены теперь в розоватые. Порой Генри видел вместо голов арбузные тыквины — если в них выстрелить, они ведут себя также, как человеческая башка. Даже звук похожий. Самыми мерзкими для санитара были моменты, когда люди вскрывали свои животы тупыми ножами. Во сне он пытался отводить глаза, но ему не позволялось. Однако мужчина рос — и со временем сцены жестокости перестали впечатлять его. Сначала было безразличие, а потом и вовсе — ему начало нравится. Особенно, когда главным героем сна становился доктор Бреннер или кто-то из его мерзких помощников — и именно поэтому он жалел, что эти грезы никогда не сбываются. Больше он не воспринимал их как кошмары, обычные яркие сны. Разве что, после них очень сильно болела голова — но это ничего. Подобная ерунда снилась ему и до сих пор, и в целом, его все устраивало.
Однако, он, конечно, мог понять, каково сейчас Одиннадцать. Они были похожи — даже слишком, и пусть сам он так не реагировал даже когда ему приснилась расчлененка впервые — но Одиннадцать все же была чувствительной девушкой, а еще вместо других бесполезных людей она видела его. И это осознание — то, как сильно она им дорожит, как боится его потерять, очень-очень понравилось Генри. Даже его собственная семья не относилась к нему с такой любовью. Великолепно.
И теперь, пока Одиннадцать плакала в его грудь, а он с нежностью гладил ее по спине и шепотом приговаривал глупые слова ласки, по телу Первого шла немного необычная энергия. Он был возбужден сейчас не только в безобидном ключе. Его штаны судорожно затрепыхались. Мужчина глубоко и часто дышал. О, это было нехорошо и слишком не вовремя. Изначально, когда он сюда шел, у него не было никаких плохих намерений и желаний — но, как оказалось, он не всегда держит под контролем собственное тело. Трудно было сказать, почему это произошло - или излишняя сентиментальность разогрела его кровь, заставляя приливать к паху, или просто так на него подействовала нежная близость с человеком, особенно таким, как Одиннадцать, впервые за крайне долгое время. Откровенно говоря, Генри даже навскидку не мог сказать, когда последний раз с кем-нибудь обнимался. В любом случае, это позорно — и если бы мужчина был умнее, он бы собрался с мыслями и быстро ушел. Но это новое стремление было не только импульсивно-инстинктивным, но еще и чертовски сильным. Он сходил с ума от страсти, желания и темной, неправильной «любви».
Когда слишком долго сдерживаешь себя и свои порывы, такое обычно и происходит. Сейчас у Генри была отличная, просто идеальная возможность. Наедине и в темноте, ну прямо как стеснительная парочка молодоженов. Обычно в этой чертовой дыре даже потрахаться нормально нельзя было.
С другой стороны, если бы Генри по-настоящему захотел секса — он бы нашел способ. Мужчине сильно повезло с внешностью — высокий, стройный голубоглазый блондин с мягкой улыбкой, ну какая женщина не поведется? И они велись — тот немногочисленный женский персонал, что работал здесь. Дамы часто, даже слишком, предлагали ему свои тела. То есть, как бы, они предлагали ему именно что «романтические отношения», но Питеру становилось плохо от одного этого словосочетания, так что девичий неумелый флирт он воспринимал исключительно как попытки затащить его в постель.
И тут то и была проблема. Ему всегда хотелось дико — еще с подросткового возраста, его либидо было таким высоким, что он мог трогать себя по несколько раз на дню не напрягаясь. Когда же у него наконец появилась возможность прикоснуться к женскому телу, он пренебрег этим. И потом еще и еще. Это было так глупо — но у него действительно были свои особые причины. Сначала, когда ему предложили впервые, кажется, это была миловидная шатенка чуть старше его, он просто не мог, ибо его ненависть к людям тогда была слишком сильна и не сдержана. Он не мог даже смотреть на этих ублюдков и почему-то особенно на женщин: он ненавидел женщин когда был моложе, и эта ненависть была так сильна, что он не мог с ними спать. Даже если бы ему завязали глаза, закрыли уши и выключили свет, а девушка под ним была бы мертва — он бы все равно не смог. У него просто бы не поднялся.
