Десублимация - это противоположное явление, по сути перенаправление сексуальной, биологической энергии в максимально прямую форму - в секс. Термин спорный, но зацепил меня сильно, поэтому лучше названия не нашла.
Приятного чтения, даже если у вас вытекут глаза.
Свет погас.
Санитар лежал спиной на неудобной и слишком крохотной для него кровати, когда это произошло. Его ноги упирались в металлическое изножье — длина койки была мужчине впритык. Мутный, бездумный взгляд был направлен в потолок. Генри уже какую ночь подряд мучила бессонница.
Часть комнаты освещал обычного вида светильник — Генри недолюбливал оставаться в темноте. Такие стояли во всех палатах лаборатории: и у персонала, и у детей. Несмотря на кажущуюся простоту и хлипкость, такие лампы отличались надежностью и глубоким ярким светом.
Поэтому когда комната погрузилась во тьму, санитар действительно удивился. Слегка дернулся. В глазах почернело, и Первый несколько раз моргнул, чтобы привыкнуть ко тьме. Перевел взгляд с потолка в сторону — на тумбу, стоявшую в нескольких сантиметрах от изголовья кровати. Как и ожидалось, лампа не горела.
Это было странно. За все время нахождения здесь, мужчина никогда не слышал о том, чтобы эти ночники ломались. С другой стороны, не то чтобы он сильно вникал в рабочие слухи — в основном, не вникал вообще.
Генри привстал с жесткого матраса — постель противно скрипнула. Уперся ногами в пол, быстро осмотрелся в черноте. Глянул на часы, висевшие над дверью. Комната — крошечная, но тьма была настолько плотная, что как бы санитар не щурился, даже на таком расстоянии он не мог разглядеть значения на циферблате. Пришлось полностью встать — а так не хотелось. От долгого нахождения в одной позе конечности затекли, и мужчина сладко потянулся руками в потолок. Похоже, сегодня он больше не уснет — теперь спать не хотелось даже чуть-чуть.
Итак, на часах было немного больше трех. Глубокая ночь. Генри закусил губу — его рабочий день всегда начинался слишком рано, и работы у него было слишком много. Доктор Бреннер всегда нагружал его делами на полную — может, хотел, чтобы у Генри не оставалось времени даже на то, чтобы раздумывать о побеге. Санитар терпеть не мог работать невыспавшимся, но в последнее время он только этим и занимался. Ночной сон давался мужчине невыносимо тяжело, и все чаще он засыпал на ходу, прямо во время работы. Иногда это замечала Одиннадцать и сочувственно поглядывала на него. А иногда доктор Бреннер — и обычно такое заканчивалось плохо. С недавних пор доктор стал слишком раздражителен и начал придираться к любой мелочи. Поэтому за прошедший месяц Генри «наказывали» уже более семи раз. Это был рекорд за все двадцать лет его жизни здесь. И, что самое обидное, санитар правда не до конца понимал за что так часто. За недостаточно хорошую работу? За неформальные разговоры с Одиннадцать? Или этот старый хер просто догадывался о его планах? В любом случае, Бреннер его не щадил.
Первый, очевидно, ненавидел наказания. Его болевой порог очень высок — но Бреннер отлично знал это, поэтому правильно обращаться с мужчиной он умел. Пара размеренных ударов в область туловища или ног электрошоковой дубинкой, и Генри уже валяется на полу, свернувшись калачиком, трясясь от судорог и рыдая, как маленькая сучка. Руками во время расправ его никогда не касались — будто он был недочеловеком, мусором, отбросом, коснувшись которого обязательно запачкаешься. И пусть Генри был горд и самовлюблен, но в моменты, когда два огромных злых амбала тащат тебя за руки в комнату наказания под мерзким взглядом Мартина Бреннера, даже ему совладать с собой было трудно — и он превращался в ноющую псину, умоляющую и просящую прощения даже не пойми за что — то ли за проступки, то ли просто за существование. Такие выговоры всегда заканчивались тем, что Генри терял сознание, захлебываясь в собственной пенной слюне и иногда рвоте. По-хорошему, его нужно было отправлять в лазарет, но Бреннер редко поступал с ним по-хорошему, поэтому тело санитара забрасывали в личную камеру, как мешок с картошкой, взяв с него чуть позже слово, что он будет хорошим, послушным мальчиком.
Сейчас же, в темной комнате, санитар вернулся и сел на кровать. Матрас слегка прогнулся и скрипнул под его весом. Мужчина несколько раз нажал на переключатель светильника — конечно, не работает. Тогда Первому в голову пришла шальная мысль.
Что если его лампа не сломалась, а просто во всей лаборатории пропал свет? У Генри перехватило дыхание — но ненадолго. Бреннер дураком не был, и в здании присутствовало автономное электроснабжение.
Но все же, а если вдруг…
Генри, отчего-то крадучись, подполз к выходу, чуть было не запнувшись о собственные ноги в темноте. Осторожно взялся за ручку, опустил ее вниз и легонько толкнул дверь вперед.
Есть.
Со скрипом, дверь распахнулась. Сердце Генри затрепетало, теперь мужчина боялся потерять сознание от неожиданной радости.
После десяти часов вечера, часть дверей лаборатории запиралась. Если конкретнее, это были все палаты «пациентов» и комната лично «санитара Питера Балларда» — меры предосторожности доктора Бреннера. Плюс, чисто технически, Генри также являлся подопытным. Замок электрический, поэтому никаких шансов как-то взломать крепкую металлическую дверь ни у Генри, ни у других детей не было.
Но сейчас, когда по какой-то причине во всей лаборатории отключилось электричество, у Первого нежданно появилась отличная возможность.
Хотя, возможность для чего?
Мужчина остановился, не решаясь выйти за порог. Первым его порывом была попытка побега — но Генри быстро выбросил эту идею из головы. Света, может и не было, но была охрана. С сотерией у него не получится обезвредить даже самого хилого из них.
Санитар постоял с минуту, думая, как ему воспользоваться настолько редко выходящим случаем. И его озарило.
Одиннадцать.
Он почти не контактировал с ней уже месяц — со своим лучшим единственным другом. Все из-за доктора Бреннера и его чертовых наказаний. Санитар не хотел себе в этом признаваться, но факт есть факт — он боялся. Боялся боли, судорог и скотского отношения, к которому так и не привык со временем. Поэтому Генри на время ограничил себя во всех взаимодействиях с Одиннадцать, не считая строго рабочих. В те редкие моменты, когда девочка сама робко пыталась поговорить с ним, санитар позорно отводил глаза и словесно отталкивал Одиннадцать чем-то вроде: «прости, но мне пора» или «я не могу с тобой об этом говорить», да или банально игнорируя. Мужчина понимал, как сильно ранил девичье сердце, но к сожалению, не смотря ни на что, собственная шкура была ему дороже. Генри корил себя за это — за слабость, за то, что ведет себя как покорная сучка доктора Бреннера. В конце концов за то, что обижает Одиннадцать.
Тем не менее, сейчас ему наконец выпал шанс на очистку совести. Даже если она спит — а она наверняка спит, в такое то время, он хотя бы посмотрит на нее наконец, хотя бы робко коснется, хотя бы промямлит слова извинения, надеясь, что она услышит его во сне.
Это было импульсивное желание — но такое сильное, что Генри, пренебрегая всеми рисками, решился. До комнаты Одиннадцать было не так уж далеко, но если его засечет персонал или, не дай бог, сам Мартин Бреннер, простыми оправданиями ему не отделаться. В теории, он мог бы попробовать откупиться от какого-нибудь его условного коллеги, который по запросу Бреннера патрулировал коридоры лаборатории. Но в теории — а на практике, большая часть напарников Питера его недолюбливала. Мужчина очень старался быть фальшиво добрым, понимающим и отзывчивым, но люди, казалось, чувствовали все его презрение и ненависть к ним, которые выделяло его тело вместе с потом и слезами. С женщинами, конечно, проще — они всегда были менее рациональны, чем мужчины, и старались игнорировать эту темную ауру Питера, обращая внимание больше на его мягкие улыбки и красивое лицо. Но женщин среди персонала было мало, и шанс попасть на женщину в темных коридорах был гораздо меньше, чем нарваться на мужчину. Стоило Первому только подумать об этом, как он стушевался. Возникла мысль закрыть дверь и забыть, попытаться еще раз уснуть.
