Дальше вёл Якуб. Прорицатель прекрасно знал местную природу, потому найти едва заметную тропинку ему не составило труда. Земля частично ещё оставалась покрытой льдом, в остальном талый снег превратил грунт в вязкую скользкую грязь. Он взял госпитальерку под руку, чтобы добраться до извозчика в целости и сохранности.
— Всё получилось? — отойдя от дворца на безопасное расстояние, поинтересовался мужчина.
— О, да… Мне жаль только, что я не увижу их мучений.
— Я всё тебе расскажу. Ведь я видел их кончину ранее. Увы, не разглядел только причину, — звездочёт поднял лицо к небу. Луна перешла в двенадцатый маназиль, сменив одиннадцатый, покровительствовавший беглецам. Башира так же посмотрела на звёзды, однако не понимала того, о чём размышлял Якуб. Она лишь наслаждалась давно невиданными красотами ночного небосвода. На свободе дышалось так легко, а тепло и сила поддерживавшей её руки придавали калфе особое спокойствие и умиротворение.
— Что вы там видите? — чтобы прервать тишину и утолить любопытство спросила госпитальерка, но ответом послужило молчание.
— Это у тебя рубин? — спустя некоторое время прорицатель вышел из задумчивости, рассматривая левую руку девушки, под которую он её держал. Его манера речи слегка раздражала француженку, ведь он мог совершенно непредсказуемо менять тему, не завершая прежнюю.
— Даже не знаю, — хатун посмотрела на кольцо с красным камнем на тонком золоченом ободе. В гареме она его не надевала, не желая, чтобы принёсшее ей счастье украшение пропитывалось негативом. История его приобретения вызвала на лице иоаннитки тёплую улыбку.
Башира отвела взгляд в сторону, а вместо леса воображение рисовало пейзажи в песочно-голубых тонах. Родная речь, музыка и шум моря зазвучали, как наяву. И вот, она, Катрин-Антуанет, не знавшая горя и грубых монашеских одеяний, идёт по рынку, исполненная новым чувством. На ней победоносное красное платье, касающееся подолом раскалённой на солнце дороги, мощённой разноцветной галькой. Эта девушка ещё не представляет, какое блаженство и боль она переживёт в этом роскошном алом бархате. Среди всех лавок взгляд цепляется за прилавок одной греческой женщины. Её товар уже присыпан пылью и явно не привлекает внимания. Вещи заметно подержанные, что в то же время придаёт им особую загадочность. Никогда не знаешь, кто прежде носил их и почему перестал, но сейчас эти мысли Катрин не останавливают. Она заметила абсолютно неприметное кольцо, и тут же примерила на средний палец левой руки. Девушка хотела было его снять и отдать торговке, но что-то её остановило, словно она собиралась избавиться от любимой вещи. Гречанка, видя сомнения француженки, начала нахваливать его, но будущая госпитальерка перебила болтовню торговки, спросив цену и, не торгуясь, отдала его стоимость. Вечером, на закате, волей Его Преосвященнейшего Высочества Катрин-Анутанет было позволено доказать свою образованность и грамотность. Заняв место писаря, дочь герцога Феррар-Вернонского взяла в правую руку перо, а левой придерживала бумагу. Вилье де л’Иль-Адам встал позади, задумавшись, что бы лучше продиктовать. Она больше не волновалась, готовая проявить себя в лучшем виде.
«Dicere Leuconoe: vocem tenuere sorores.
‘hunc quoque, siderea qui temperat omnia luce,
cepit amor Solem: Solis referemus amores.
Primus adulterium Veneris cum Marte putatur
hic vidisse deus…» — он читал наизусть «Метаморфозы» Овидия. Узнав знакомые строки, бесстрашная девчонка перестала записывать, и прервала своего будущего сюзерена, продолжив с того же места:
«…videt hic deus omnia primus.
indoluit facto Iunonigenaeque marito
furta tori furtique locum monstravit»* — этими тремя строками она завершила свою речь, лишь в конце осознав, какую дерзость совершила. Но в тот же миг на её плечо легла широкая сильная ладонь, и ей сообщили, что она достойна занимать должность писаря при Его Преосвященнейшем Высочестве. Потом, на корабле, когда она услышала угрозы, иоаннитка осознала, насколько пророческим оказался выбранный Великим Магистром отрывок.
На сумерках того же дня она стояла на коленях перед седовласым воином, отдавая вассальную присягу. Её миниатюрные ладони лежали на его руках, и новообращённой госпитальерке казалось, что все Боги бескрайнего небосвода ей благоволили.
Она смотрела на тусклый красный камень, а видела тонкие губы, обрамлённые жёсткой седой бородой, касавшиеся её пальцев и так сводившие с ума. Кто бы его ни носил до Катрин, оно определённо имело Силу.
— Мне не нравится это кольцо, — резкий голос прорицателя вывел её из воспоминаний о далёком, безвозвратно ушедшем прошлом. Она посмотрела на него невинным и непонимающим взглядом, и лишь ухмылка выдавала её мысль: а ведь и Якуб Эфенди обратил на него внимание.
*
Карета увозила беглецов прочь из дворца, где их даже не хватились: Якуб Эфенди, поставив Умут-калфу на ноги, пообещал уйти ночью, перед прибытием султана Сулеймана; с Баширой-калфой дела обстояли иначе: девушка подстроила всё так, будто бы Кютай-хатун отравила Мерием и Дерью, ведь все видели, как они направлялись в её покои, а флаконы с осадком яда, подброшенные ей в покои, пресекут все сомнения в её виновности. Но она уже должна быть мёртвой, ведь смертоносное платье, принадлежавшее Башире, оказалось на Кютай. Но спросить с калфы нельзя, ведь её заперли в покоях и подожгли Мерием и Дерья, а все стали свидетелями угроз с их стороны. Бедная девушка, спасаясь от пожара, выпрыгнула из окна, и падение с такой высоты если и не убило её, то покалечило, а в таком состоянии далеко бы она не убежала, когда вокруг холодный лес с дикими зверями и разбойниками. Никто не станет разыскивать бездыханное тело простой служанки.
Якуб сел рядом с Баширой, поставив ноги на противоположную лавку, то же сделала и она. Путь предстоял не близкий. Госпитальерка расстегнула фибулу в виде Ладони Фатимы, набросив на глаза капюшон зелёной накидки, чтобы рассветное солнце не слепило и не мешало спать. Она погрузилась в лёгкую дремоту, то и дело просыпаясь, чтобы посмотреть в окно, но в нём мелькали лишь однообразные пейзажи, не особо отличавшиеся от родосской провинции. Госпитальерка повернулась, чтобы взглянуть на своего сообщника: он крепко спал после бессонной ночи, путь по тёмному лесу и дороге, напоминавшей трясину, длиной почти в два фарсаха, утомили его. Лицо звездочёта оставалось привычно серьёзным, но уже более спокойным и умиротворённым. Украдкой Башира рассматривала его ещё не до конца пробудившимся взглядом, любуясь мужественной и диковинной красотой этого человека. Воодушевлённая своими прежними успехами и расслабленная после сна, она в очередной раз решила доказать себе свою смелость, и едва ощутимо склонила голову на его широкое плечо, так и уснув. Когда карета оглушительно наткнулась на камень, она раскрыла глаза и увидела, что Якуб тоже проснулся. Мужчина достал из сумки яблоко, и предложил госпитальерке, сам же он не ел. Девушка поняла, что он отдаёт ей последнюю провизию, и, ловким движением достала из рукава скромно украшенный, но готовый послужить своей владелице кинжал. Она была готова применить его в любой момент, и повезло, что он понадобился именно в мирных целях. Разрезав яблоко на две равные части, девушка поделились с ним, и выглянула в окно. Впереди виднелись очертания Стамбула, поэтому она спешно покрыла голову и закрыла лицо.
Извозчик, заехав в самое сердце города, доставил беглецов прямо к дому. Вновь ступить по земле, где она познала столько страха и боли, Башире было страшно, тело отказывалось повиноваться разуму. Тогда Якуб сам подал девушке руку, чтобы поторопить её. Он подвёл калфу к выделявшемуся среди других, совершенно одинаковых между собой деревянных построек, гранитному особняку, и постучал в тёмную старую дверь. Отворил сгорбленный длинноволосый мужчина, слуга эфенди, приторно улыбаясь владыке. Хатун с сомнением посмотрела на спасителя, и он кивнул ей, призывая заходить. Она сняла сапоги и оставила их прямо на улице, подобно ему и всем его соседям. «Видимо, так у них принято» — сделала вывод иоаннитка.
