— Я буду молиться за ваши успешные переговоры. И за вас, — Катрин и сама не заметила, как озвучила то, что держала в уме. Она испугалась, что сказала лишнее, и Вилье де л’Иль-Адам узнает её секрет. Госпитальерка начала нервно перебирать бусины белого розария, растерянно всматриваясь в лицо Великого Магистра, пытаясь прочесть его реакцию.
Услышанное всколыхнуло в нём то, что он как мог в себе подавлял. Неуверенной, дрожащей рукой он коснулся щеки подданной, и почти невесомо провёл пальцами, чувствуя мягкость и тепло нежной кожи.
«А я буду сражаться за тебя» — эти слова так и остались несказанными, ведь Вилье де л’Иль-Адам считал, что лучше он возьмёт в руки меч и докажет способность защитить госпитальерку на деле, чем будет ей об этом говорить. А зря, ведь именно такие слова мечтала услышать Катрин.
— Мы выстоим. Твои молитвы помогут нам.
Девушка кивнула, и в последний раз перед уходом посмотрела на Филиппа.
— Я тогда пойду… с вашего позволения.
Магистр одобрительно кивнул, но ничего не ответил. Его писарь сделала шаг назад, развернулась и медленно направилась к выходу, готовая в любой момент застыть на месте, если только этого пожелает повелитель. Филипп же смотрел ей вслед, и вот он уже сделал вдох, чтобы попросить её остаться, но всё же не решился. Ведь что бы он сказал Катрин-Антуанет, если бы она остановилась? Вилье де л’Иль-Адаму и не хотелось ничего говорить, уж тем более продолжать обсуждение завоевательных устремлений Сулеймана. Он желал бы просто молчать, стоя напротив Катрин, смотреть на бледное лицо, обрамлённое золотыми волосами, ниспадавшими на красную мантию с восьмиконечным белым крестом, светлые глаза, тонкие алые уста, но это виделось ему невозможным, словно все силы в земном мире были против его симпатии.
Девушка остановилась у выхода на долю секунды, а затем решительно толкнула массивную дверь. Она ступала спешной походкой, постепенно скрывалась во мраке дворцовых коридоров.
Её уста ещё помнили кожу рук сюзерена, и она жалела, что не смогла насладиться сполна этим моментом — когда ей было позволено касаться, целовать главу Ордена, говорить с ним на темы, к которым простых госпитальеров не допускают, слышать его безупречную латинскую речь, чувствовать на себе взгляд этих мудрых серых глаз. Жалела, что память не способна воссоздать каждую деталь такой, какой она была в действительности, ведь только одному Богу ведомо, когда вновь ей выпадет такая возможность. Теперь же остаётся только ждать. Она сделала свой ход, следующий — за оппонентом.
Магистр устало сел за стол, глядя на белый лист бумаги. Он должен был написать ответ, но, только лишь вспоминал Сулеймана и его вопиющую дерзость, Вилье де л’Иль-Адама одолевала ярость. Но только ли предводитель османов был виновен в этой злости? Глава Ордена провёл рукой по серебристым волосам, как если бы это помогло привести в порядок мысли, но это было бесполезно. Перед глазами предстал призрачный образ уходящей из кабинета Катрин, её твёрдая походка, идеальная, истинно-аристократическая осанка. И вот она останавливается, подходит ближе, и протягивает свою ладонь, строго, и в то же время преданно глядя на повелителя. И вот он позволяет себе поцеловать холодную руку госпитальерки…
Магистр гнал прочь эти мысли, но разум отказывался слушать своего владыку. Полвека он был верен обету, не зная другого смысла жизни, кроме служения Богу и Ордену, и столько же думал его соблюдать, если бы не испытание судьбы, которое ему было не под силу преодолеть.
Султан не получит ответа — пусть он услышит его, когда будет отступать вместе с остатками своей армии, получив очередной отпор родосских рыцарей. А Магистр решительно встал из-за стола, оставляя на нём пустой лист.
До поздней ночи Филипп бродил по крепостной стене, вглядываясь в шумевшее вдалеке море, слушая шелест чёрных знамён с белыми крестами, развевавшихся на ветру. Остров спал, вверяя свои жизни и покой Великому Магистру Вилье де л’Иль-Адаму.
*
Священник Поль, славившийся по всему острову своей фанатичной преданностью вере, с религиозным пылом читал проповедь, но его слова сейчас не достигали разума Катрин-Антуанет. Она переплела пальцы, и её уста тихо шептали взывания к Господу. Девушка обещала молиться за Магистра, и с тех пор не обходилось ни дня, когда госпитальерка не просила бы Бога о благосклонности своего наместника на земле, Папы Римского, к Вилье де л’Иль-Адаму, который, наверное, в этот момент убеждал его в необходимости оказать Родосу помощь и военную поддержку, а, может, уже шёл в море, возвращаясь на остров.
Поль отслужил Мессу, и прихожане начали расходиться, одна только Катрин осталась в костёле. Зимнее солнце уже давно скрылось за горизонт, и только дрожавшие на ветру огоньки свеч у ног мраморной девы Марии освещали просторный собор. Казалось, будто Матерь Божья сияет тёплым светом милосердия и любви, согревая всех одиноких и утративших надежду.
— Святая Мария, Матерь Божья, помоги мне, — впервые за долгое время госпитальерка молилась не за народ, а за себя саму. За то счастье, которое она боялась не вкусить в своей жизни. — Я замерзаю, но не от холода. Моё сердце словно покрыто льдом, но внутри меня пылает пламя.
После прихода в Орден, оставив всех служанок в родном поместье, девушка могла доверить свои тайны лишь высокому белому изваянию Святой Девы. Казалось, будто оно действительно слышит, и, пусть её мраморные уста безмолвны, это видно по глазам — таким понимающим и добрым, воистину материнским.
Сзади громыхнули массивные резные двери, заставляя девушку вздрогнуть. С того дня она ожидала прихода турок в любой момент. Но сейчас это были не они. Вошедший шёл медленно и прямо к ней.
— Катрин?
От знакомого голоса всё внутри девушки наполнилось неким трепетом, но оборачиваться она не стала.
Магистр сел возле неё. Он выглядел расстроенным, даже несмотря на притворную улыбку на тонких устах. Ему не хотелось, чтобы мучавшие его государственные дела беспокоили госпитальерку.
Катрин-Антуанет робко взяла Филиппа за руку и обожгла ледяную с мороза кожу горячими губами. Ей хотелось узнать решение Папы, но Магистр сам об этом не говорил, а потому и ей не стоило спрашивать. Он сидел совсем рядом, изучая пытливым взглядом юное лицо девушки, словно высеченное из мрамора, но румяное от испытываемого смущения.
— Я знал, что ты будешь здесь, — он накрыл холодной ладонью такие же замерзшие руки иоаннитки, наполняя их особым теплом.
— Я люблю этот костёл, и готова проводить здесь хоть всё свободное время. Для меня это место особенно свято. Всё сказанное в этих стенах слышит Бог, — одними уголками губ она невольно ухмыльнулась, глядя на то, как её держит за руку Магистр. — Но не только поэтому. Вы помните? Здесь вы приняли меня в Орден.
— Конечно, я помню, — Филипп отвёл взгляд к алтарю, перед которым в тот день стояла коленопреклонённая девушка, решившая оставить позади роскошь дворянской жизни и мирские утехи. Эта знатная француженка, ступившая на родосскую землю в дорогих одеждах и камнях, которая добровольно сменила все платья на хабит из грубой льняной ткани, оказалась тем самым непреодолимым испытанием его обетов. В тот день, когда он возложил на её правое плечо меч, она смотрела на него снизу вверх, гордо и воодушевлённо. С тех пор, находясь на службе, Великий Магистр уже не мог сосредоточиться на проповедях и молитвах, то и дело поворачивая голову влево, туда, где в самом первом ряду сидела Катрин. А она поворачивалась в его сторону, и, если их взгляды сталкивались, стыдливо прятала лицо, а затем всю Мессу скрывала лёгкую полуулыбку на тонких алых устах.
Теперь же она без всякой застенчивости смотрела на него полными покорности и преданности глазами, лишёнными привычной надменности. И Магистр знал, что такой взгляд предназначен только для него. Филиппу не хотелось омрачать светлые воспоминания плохими новостями, но он не хотел скрывать того, что касалось каждого иоаннита на Родосе.
