За окном опять шёл снег. Калфа лежала в постели и тоскливо смотрела в заснеженную даль. Холодный белый цвет, заполонивший всё вокруг, раздражал глаза, а холод не давал заснуть. Казалось, эта зима бесконечна, и смотрительница гарема искренне сомневалась, что она доживёт до весны. Не было к этому ни физических, ни моральных сил, лишь слабость, ненависть, беззащитность и одиночество в своей беде.
Среди ночи Башира проснулась от резкой боли. Открыв глаза, она увидела Якуба, державшего её за руку и наносившего на ожоги лекарство, приятно пахнущее хвоей. Он увидел, что она уже не спит, но не остановился, продолжая исполнять свой врачевательский труд. Сердце девушки наполнилось теплом от такой заботы, но она смутилась от того, что ей довелось предстать перед звездочётом в таком виде. Робко она бросила взгляд на его освещённое луной лицо: нахмуренные брови и сжатые тонкие губы, обрамлённые густой тёмной бородой отражали его сосредоточенность и осторожность, с которой он наносил мазь на тонкую болезненную кожу, и лишь во взгляде читалось какое-то раскаяние, тоска. Калфе захотелось спросить, почему прорицатель в таком мрачном расположении духа, но тут он заговорил с ней сам:
— Прости меня, что я не смог тебе помочь, не увидел всего, — Якуб говорил совсем тихо, чтобы не выдать своего присутствия, и его голос дрожал. Светлые глаза мужчины заблестели в лунном свете. Это даже напугало девушку, но она тут же через силу улыбнулась колдуну, обратив на него благодарный взгляд.
— В этом нет вашей вины. Вы же сами сказали, что говорите всё, что видите, и ваше предостережение заставило меня быть начеку. Так уж сложилось, что даже бдительность не уберегла меня от удара в спину, — Башира-калфа смотрела ему в глаза, и ей захотелось накрыть его руку своей ладонью, но сейчас она не смогла найти на это смелости. Лишь продолжила говорить, — зато меня спас ваш тумар, — госпитальерка достала из-под ворота белой ночной рубахи тот самый кожаный амулет, — пусть я и не поклоняюсь Аллаху, ваша молитва и правда сильна. Говорят, это даже не счастливый случай, а чудо, что я не сгорела заживо и не задохнулась. Когда я уже распрощалась с жизнью, дверь выбил ага, но я была без сознания и без всякой воли к спасению. Никак иначе объяснить всё это я не могу.
— О, Аллах, ты велик! — воскликнул эфенди, подняв над головой обе руки. — Иншалла, это лекарство ускорит исцеление твоих ран и предотвратит шрамы, — он опустил вниз рукав ночной рубахи на девушке, который сам и подвернул для удобства, и взял другую её руку. Первые прикосновения к ожогам были неприятными, но, видя эти мужественные кисти, в которых её ладонь казалась совсем миниатюрной, сосредоточенное лицо с изящными тонкими чертами, спадающие на широкие плечи завитки тёмных волос, боль забывалась, ей на смену приходила тёплая нега, растекавшаяся по всему телу, сердце забилось спокойнее, глаза расслабленно прикрылись, едва приподнятые уголки губ выдавали скрытое удовольствие. Якуб дотронулся до правой щеки, так же тронутой огнём до подбородка, и его пальцы случайно коснулись шеи, заставив девушку дышать глубже. Она понимала, что процедуры на сегодня окончены, и это осознание её огорчало.
— Вы и боль в голове можете излечить? — госпитальерку в действительности она мучила, но больше всего ей сейчас не хотелось, чтобы звездочёт уходил.
— Да, — коротко, без изворотливого «иншалла», ответил он, а затем приложил мягкую ладонь к горячему лбу Баширы и начал что-то шептать. Кто угодно списал бы результат на силу убеждения, но она сама ощутила, как страдания отступают, становится легко и спокойно. Прорицатель с врачебным интересом и внимательностью смотрел ей в глаза, и, решив для себя, что достаточно, убрал руку. — Уже давно за полночь. Засыпай. А завтра приходи ко мне, я дам тебе то, чего тебе сейчас больше всего хочется, — его тонкие уста изогнулись в загадочной усмешке, он встал с постели и бесшумно закрыл двери. Калфа хмыкнула: достаточно будет вновь его увидеть, но ей всё же было очень любопытно, чего, по мнению Якуба, она желала прежде всего.
Чувство защищённости и забота в том месте, где ожидать приходилось только ножа в спину, придали ей надежду и силы. Она встала с кровати и подошла к окну: снег уже не душил землю своим белым покровом, а лицо обвевало лёгким тёплым ветерком — значит весна приближалась. Только бы дожить до неё.
*
Лекарь разрешила госпитальерке вернуться в её просторные покои. Однако новость, принесённая ей Умут-калфой, омрачила её утро: «Завтра прибудет повелитель. Примерь, скажи, если не подходит, ведь в этом ты предстанешь перед султаном» — бескомпромиссно констатировала факт старшая калфа, а затем быстро покинула комнату своей подданной, не желая с ней спорить. Иоаннитка тяжёлым нерешительным шагом подошла к вещи, которая может стать её саваном, и брезгливо, двумя пальцами приподняла её за плечи. Последние два года Башире приходилось сталкиваться со своими страхами и смертельными угрозами лицом к лицу, но то, что ей теперь предстояло, она ставила выше всех опасностей. Облачение для ночи с главным врагом христианского мира вызывало у неё отвращение, и в то же время ненормальный интерес, адреналин. Без прежней робости она сбросила с себя широкую ночную рубаху. Кремовая тафта сокрыла обнажённое тело девушки, едва утаивая запретные его места. Линия глубокого выреза была искусно расшита золотистым бисером, так же, как и прозрачные широкие рукава, а тончайшая ткань от плеч до ступней бесстыдно обтягивала молодое, соблазнительное тело. Калфа внимательно смотрела на себя в таком виде, врезая в памяти образ того её страха, от которого она так отчаянно бежала. Госпитальерка диву давалась, сколько внимания уделяется низменным потребностям этого имущего власть мужчины — ломают судьбы девушек разных возрастов и народов, их семей, чтобы затем отправить несчастных ублажать одного помешанного на плотских утехах, а позже навсегда оставить их его вещью. От этих мыслей ей стало больно за всех тех женщин, которые против своей воли был обращёны в рабство и стали наложницами. Стало бы легче, если бы все они дрались и убивали друг друга за право разделить ложе с султаном, но наверняка были и те, кто не смог переступить через своё достоинство. Их имён и историй никто не знает, и только стены дворцов помнят их слёзы.
Излюбленный чёрный сирсакеровый кафтан Баширы-калфы, напоминавший ей в запахнутом виде госпитальерскую сутану, и надетое под него одеяние из атласной чёрной ткани приятно контрастировали с этим развратным облачением султанской конкубины, а его длинные рукава утаивали розарий от недоброжелательных взглядов. Вместо форменной бархатной шапочки калфы — тепелыка — она закрепила чёрный платок тонкой золотой диадемой в тон её волнистым волосам. Закончив приготовления, девушка направилась к выходу из гарема. Наложницы, сидевшие по обе стороны от неё, с прежним любопытством и злорадством смотрели на соперницу, но то, как она шла — гордо держа осанку и не подавая вида, что ей больно как физически, так и морально — огорчило всех её явных и потенциальных врагов, а бесстыдно надетая простой служанкой корона и вовсе заставила их перешёптываться и бросать ей вслед гневные взгляды.
Стражник безразлично отвёл глаза, заметив привычно шедшую в покои Якуба Эфенди Баширу-калфу — и без него во дворце было полно тех, кто с радостью доложил бы об этом унгер-калфе. Она едва уловимо постучала длинными ногтями, и тотчас услышала разрешение войти. Звездочёт заметил мрачное расположение духа девушки, было видно, что она едва сдерживает слёзы.
— Завтра меня отправят к Сулейману, — она озвучила свой приговор. Брови прорицателя нахмурились, но он молчал. — Это невозможно! Я лучше умру, — госпитальерка закрыла лицо руками, и тихо заплакала. — Эфенди Хазретлери, прошу, помогите мне сбежать и дайте приют, пока не придёт мой корабль. Я стану вашей рабой и всё сделаю, только спасите от этого позора, — она обратила на него блестящие серые глаза, увидев во взгляде мужчины небезразличие к своему горю, а затем бросилась к краю кафтана, целуя его подол. Он положил руку на плечо, жестом повелевая встать, и девушка подняла голову, ожидая его решения.
