— Не вижу поводов для жалости, — раздражённо бросила калфа.

— Ну же, не злись. Тебе просто не понять, — Кютай начала счастливо улыбаться, вспоминая своё пребывание в Топкапы. — А меня Султан Сулейман заметил почти сразу и позвал к себе. Эта ночь была словно сказка, он отправил меня к себе, а наутро мне принесли подарки. Я вышла к простым джарийе в шелках, и навсегда запомнила их взгляды и вздохи — дай им силу, они растерзали бы меня всей толпой. И даже Махидевран Султан завидовала моей красоте, — Башира-калфа вновь взглянула на бывшую фаворитку Сулеймана: невзрачное, полное ромбовидное лицо с круглыми щеками и огромным носом совершенно не могли вызвать ничего, кроме желания отвернуться, не говоря уже о том, чтобы тягаться с королевским изяществом черкесской красавицы.

— Он тебя даже в своих покоях переночевать не оставил, чему же ты радуешься?

— Зато он позвал меня и на вторую ночь. Это редкое везение! Но Махидевран сломала мою судьбу и отправила сюда… — улыбка сошла с лица говорившей. — Только это ей не поможет, султан меня любит.

— Почему тогда он не помешал тебе уехать?

— Она всё так подстроила, якобы я у неё украла.

— И как тогда подтвердили твою вину?

— Эта змея подбросила ко мне свои серьги, — со слезами на глазах говорила Кютай-хатун.

— Не смей так называть Хасеки Султан. По-твоему ей делать нечего, кроме как ходить в покои к каким-то наложницам и подбрасывать драгоценности? — собеседница замялась, ей было нечего на это ответить. Она опустила взгляд. — Может ты и на самом деле… Одолжила её вещь? — Башира-калфа теперь и сама заинтересовалась этим разговором. — Обещаю, что я никому не скажу.

— Я… Они лежали в ташлыке. Я и не знала, кто их хозяин, клянусь!

— То есть ты не понимала, кому могли бы принадлежать дорогие серьги? — перебила её калфа.

— Кто бы ни был! Они были такими красивыми, а в гареме тысячи девушек, любая теоретически смогла бы их забрать. Я поднесла серьги к ушам и ощутила себя настоящей султаншей. Рубины и аквамарины так подходили к моему лицу, что сомнений не осталось — султан увидит меня такой и больше никогда не забудет!

— И ты не поняла, что это — ловушка? — госпитальерка на мгновенье искренне проникалась сочувствием к наивной и бесхитростной девушке. — Видишь же, что не твоё, так зачем брать?

— Я очень об этом жалею, Башира! — гречанка начала плакать. — Вот так мелкие поступки и чужая зависть рушат судьбы! Я не такая, как они: не вижу интриг и не могу бить в спину. Но я люблю султана, хочу родить ему шехзаде и султанш, быть заботливой матерью… Раз уж моя судьба привела меня в гарем. Раз уж сама об этом не мечтаешь, то помоги хотя бы своей подруге, — Кютай-хатун жалостливыми блестящими глазами смотрела на калфу. Та же лишь тяжело вздохнула: какая она ей подруга? Ни капли доверия эта женщина не вызывала.

— Я — не управляющая гаремом, и от моего решения почти ничего не зависит. Когда зайдёт такой разговор, я порекомендую тебя Умут-калфе, но, как сложится твоя судьба дальше — одному Аллаху ведомо. Поэтому прояви терпение, соблюдай правила и слушайся, — привычными словами ответила Башира, и бывшая фаворитка султана тотчас бросилась её обнимать и благодарить. — Ну, хватит, хватит, — госпитальерке совсем не нравилась Кютай-хатун и её навязчивость, и она хотела, чтобы та прекратила и поскорее ушла. Катрин стало смешно от своих мыслей: ведь если она и правда отправится в Топкапы, то её ждёт долгожданный покой.

Подобные грустные истории ей рассказывали почти каждый день, и каждая просила по-дружески ей помочь, получая в ответ всё те же слова.

Госпитальерка не могла ни с кем поделиться болью на сердце, тоской по своим близким, даже по Мессам. Сколько бы она отдала, лишь бы вновь преклонить колено у алтаря, услышать католические хоры на латыни, иметь возможность хоть с кем-то поговорить на родных языках. Теперь это всё казалось не былью, а сказкой, в которую глупо верить, а белый розарий, спрятанный под рукавом форменного голубого платья, стал символом этой далёкой мечты и напоминанием: тебя зовут Катрин-Антуанет, ты — писарь Великого Магистра, свободная христианка, тебе здесь не место, борись!

Но время, словно бурное течение, уносило отведённые ей дни в небытие, отдаляя от заветной цели. Казалось, что в этой жизни уже ничего не изменится, и этот соблазн сдаться и смириться рос все больше.

*

Катрин смотрела с этажа фавориток на спящих в ташлыке джарийе, и ей вдруг вспомнился костёл, нынче обращённый в мечеть, где она так же стояла на хоре и смотрела на устланный тьмой наос, а за её спиной стоял Поль. Глаза защипало, но Башира быстро заморгала, пряча подступившие слёзы неизвестно от кого. В воспоминаниях она часто возвращалась на Родос, в те счастливые, хоть и трудные, дни, но калфа смиренно себе твердила: былого не вернуть, и, даже если она вернётся на утраченный госпитальерами остров, там не будет никого из её прошлой жизни. Это было самое тяжёлое осознание, что пережитое теперь существует лишь в воспоминаниях, а будущего не видно во мраке всего происходящего. За окном уже больше месяца непрерывно шёл снег, и, казалось, эта неожиданно холодная зима никогда не закончится.

Девушка тяжело вздохнула и устало склонила голову к колонне. Она была готова покинуть ташлык и отправиться в свои покои, но услышала шаги, исходившие из коридора. Стражники зашевелились — чужое присутствие пробудило их ото сна на посту, но они так и остались на месте — значит их предупредили. Вскоре показалась фигура, вся сокрытая в чёрных одеяниях. Гость старого дворца шёл быстро, словно не желая лишних свидетелей своего прихода, а за ним спешно следовали аги.

Калфа облокотилась на перила и попыталась разглядеть мужчину, чтобы понять, кто это, но его лицо было спрятано под глубоким капюшоном. И, прежде чем скрыться за дверями, он поднял голову. Их взгляды на мгновение столкнулись. Даже в слабом свете, исходившем от факелов, Башира смогла увидеть эти светлые глаза, тяжелый взор которых заставил её замереть на месте ещё на некоторое время.

Когда мысли вновь к ней вернулись, она поняла — это тот самый Якуб Эфенди, которого призвала во дворец больная и старая унгер калфа в поисках исцеления. Знаменитому звездочёту было запрещено посещать султанские дворцы, после того, как Махидевран Султан выгнала его. Это и объясняло, почему он пробрался сюда под покровом ночи, и почему Умут-калфа приказала выделить ему самые дальние покои. Этим вопросом Башира-калфа занялась лично: она отвела ему свою любимую, «гостевую» комнату, прилегавшую к ещё одной, закрытой и забитой всякими ненужными вещами. Оба помещения соединялись дверью. Когда-то в этих покоях жил некто знатный, поскольку одна их половина была рассчитана на личную прислугу, другая же — на самого господина. Однако комнаты уже полвека пустовали. Сюда-то она и предложила поселить окутанного мистическим шлейфом эфенди, что слыл страшным, нелюдимым отшельником, которого невозможно уловить. Калфа любила наблюдать за обитателями дворца, это было её единственной отрадой здесь, и замочная скважина той самой соединяющей двери вполне могла бы удовлетворить её любопытство.

*

Яркие солнечные лучи проникали через решетчатые окна в ташлык, и джарийе по приказу Баширы-калфы неохотно начали вставать и заправлять свои постели. Сама она едва стояла на ногах — привыкшая ещё со времён осады Родоса бодрствовать ночью, и не утратившая этой привычки даже спустя столько времени, ей было трудно находить силы для нового дня, да и желания вновь просыпаться всё той же османской рабыней совсем не было.

— Быстрее, быстрее, — громким низким голосом она подгоняла девушек, и некоторые из них возмущённо оборачивались на команды возомнившей себя госпожой калфы. Действительно, пожилая Умут-калфа наделила свою подопечную слишком большими полномочиями, а джарийе, такие же рабыни, как и Башира, до конца не принимали её главенства, но пока и не решались на какие-то действия против неё.