А потом, когда Чжун Ли положил голову ему на грудь и Дилюк перебирал пальцами его волосы, он спросил:

— Почему ты выбрал меня?

Чжун Ли поднял голову, чтобы посмотреть ему в лицо.

— Ты думаешь, ты не мог просто понравиться мне? — ответил он. — Не мог вызвать у меня желание?

Дилюк улыбнулся смущённо.

— Ну, у этого же тоже были причины.

Чжун Ли приподнялся на локте и мягко коснулся губами его губ, соскользнул с него и лёг рядом. Дилюк положил голову ему на плечо и Чжун Ли обнял его одной рукой.

— Огонь богов горит тысячелетиями, — заговорил он тем самым спокойным и ровным голосом, каким говорил о древних мифах и который заставлял Дилюка погружаться в видения; и сейчас он видел Моракса на заре времён, таким, каким изображали его статуи и мозаики, он ступал по земле, и в его облике отражалось всё то, о чём говорил Чжун Ли. — Но в нас горит не только огонь, отличающий нас от смертных. Мы, как и вы, жаждем побед, жаждем славы. Мы поднимаем оружие во благо и во вред. Мы даём волю своей ярости и своим страстям. А после мы жаждем покоя, жаждем любви. Проходят тысячелетия, и остаётся всё меньше тех, кого мы любили, с кем были дружны. И мы всё меньше жаждем битвы и всё больше жаждем не быть одинокими. Разве такие мысли посещали нас раньше? Нет, мысль об одиночестве казалась смешной. Мы не искали компании, пока в ней не было недостатка. Мы наслаждались любовью не задумываясь о том, что её не хватит на наш век. Мы хоронили друзей и пировали на их поминках, пока не осталось никого, кто пришёл бы на них. Ты спрашиваешь меня — почему ты? Каких ты хочешь причин? Той ли, что ты напомнил мне меня самого? Той ли, что ты напомнил мне кого-то, кто был мне дорог? Той ли, что я одинок, а ты нуждаешься в утешении?

Дилюк не знал, что ответить, задетый и смущённый откровенностью последних слов. Но Чжун Ли заговорил снова, и голос его стал тише и мягче.

— Или той, что я нуждаюсь в утешении не меньше тебя?

Дилюк чуть отстранился, чтобы лучше разглядеть его лицо. Моракс смотрел на него, и в его глазах было само время.

— Или той, — продолжил он, — что я увидел в тебе силу, и ярость, и боль, и они влекут меня, они ищут соединения с моей силой, с моей яростью, с моей болью. Я хочу разделись их с тобой. Я хочу быть с тобой, тем, кто я есть — иначе зачем бы я сказал тебе, кто я? И я хочу видеть тебя тем, кто ты есть.

Он замолчал, и несколько секунд Дилюк тоже молчал, а потом порывисто подался к нему и поцеловал долгим, отчаянным поцелуем, и Чжун Ли отвечал ему так же, и они не отпускали друг друга, и дождь продолжал заливать пол под окном, а гроза — раскалывать небо, и только после того, как они оба уснули, так и не распутав рук, гром утих, и дождь иссяк.

Следующие дни они почти всё время были вместе. Они путешествовали по Ли Юэ, и Чжун Ли приводил Дилюка в места своей памяти, и рассказывал о событиях, произошедших там. Ему было легко делать это, легко говорить с Дилюком, открывать ему свои тайны, он наслаждался этим, устав от молчания. Ему никогда не приходило в голову, что скрытность может утомить его, превратиться в горечь, отравляющую каждую радость, но в конце концов она начала тяготить его. Возможно, поэтому Дилюк сразу привлёк его внимание, поэтому Чжун Ли так быстро решил открыться ему — подарив ему эту радость божественного таинства, он сам испытывал лёгкость и счастье, рассказывая о своей жизни, о радостях и печалях тому, кто, даже будучи смертным, мог понять их и разделить, и Моракс проживал эти моменты снова, и они вновь обретали краски — не потускневшие краски памяти, а живые, яркие краски жизни.

Но он говорил не только о себе. Дилюк смотрел на мир и замечал то, что упускал раньше. Он не всматривался в людей, в каждом ожидая увидеть угрозу, теперь он видел их жизнь, их эмоции, не стремясь каждому дать оценку, и он смеялся над тем, что вызывало смех, и удивлялся тому, что было для него непривычно. Он не помнил, когда столько смеялся и когда жизнь казалась такой лёгкой. А когда он снова вспоминал обо всём, что тяготило его, он говорил, и Чжун Ли слушал. Дилюк говорил о своей тьме, о сомнениях, о страхах, о гневе и чувстве несправедливости, что двигали им, и даже когда Чжун Ли подолгу молчал, Дилюка не покидало чувство, что он понимает. Что в нём нет осуждения, нет оценки, есть лишь понимание. Такой была эта близость и она придавала сил им обоим. А потом они снова были наедине, и Чжун Ли целовал его, и Дилюк забывал обо всём — о плохом и хорошем, о мире вовне и его невзгодах, потому что золотой дракон укрывал его от них своим телом, а человек, которым теперь был дракон, выгибался в его руках и любил его так, будто это продлится вечно.

Среди мест, которые показал Дилюку Чжун Ли, была маленькая со всех сторон укрытая горами бухта. В округе не было ни души, и они провели здесь всю вторую половину дня, плавая в тихой тёплой воде или занимаясь любовью в тени деревьев у скал. В небе Ли Юэ уже начал разгораться закат, когда Дилюк сказал:

— Совсем скоро мне надо возвращаться.

Чжун Ли услышал тоску в его голосе и коснулся пальцами его руки. Дилюк ответил и сжал его пальцы ладонью.

— Ты всегда можешь вернуться ко мне, — сказал Чжун Ли.

Дилюк посмотрел на него и улыбнулся.

— Ты будешь ждать меня?

— Если ты о том, буду ли я в Ли Юэ, то ты можешь рассчитывать на это. — Он тоже улыбнулся. — Или ты спрашиваешь, буду ли я хранить тебе верность?

— Глупо требовать это от бога, полагаю, — хмыкнув, ответил Дилюк.

Чжун Ли на мгновение задумался, и Дилюк чуть не рассмеялся — привычка Чжун Ли всерьёз обдумывать вещи, которые всем, кроме него, показались бы простыми, нравилась ему. В эти моменты он напоминал Дилюку собственные статуи, разбросанные по Ли Юэ — задумчивый архонт, отрешённый от мира, погружённый в собственные мысли.

— Мне никогда не приходилось делать подобный выбор, — сказал наконец Чжун Ли. — Но если для тебя это важно — я могу это запомнить.

Дилюк не выдержал и расхохотался.

— То есть вопрос не столько в том, готов ли ты хранить целибат, сколько в том, чтобы ты не забыл, что собирался? — сквозь смех спросил он, и тогда Чжун Ли рассмеялся вместе с ним.

— Это трудно понять, но, пожалуй, ты описал всё верно, — согласился он.

Они ещё долго смеялись, и Дилюк, забыв о своей тоске, подтрунивал над Чжун Ли и расспрашивал его о других, с кем его связывала любовь или одно лишь желание. Чжун Ли не уходил от ответа, а Дилюк слушал, иногда с интересом, иногда со смехом, а иногда рассказы Чжун Ли вызывали желание, и он прерывал их поцелуем, и в конце концов они снова возвращались к любви и лежали под тенью деревьев, сплетая руки, отдаваясь друг другу, и когда солнце скрылось, они остались на ночь, не желая отрываться друг от друга, и Дилюк лежал на груди у Чжун Ли, глядя на полную луну, пока так и не уснул в его руках.

В последнюю ночь у Чжун Ли Дилюк с трудом подавлял накатывавшую мрачность. Когда настало время уходить и готовиться к утреннему отъезду, он вдруг ни с того ни с сего спросил:

— Подвержены ли боги сомнениям?

— В меньшей степени, чем смертные, — ответил Чжун Ли, всегда готовый к любому вопросу. — Возможно, к сожалению, а возможно — иначе мы не были бы богами.

Дилюк сидел на кровати, уже одетый, склонив голову, и не смотрел на него.

— Иногда я сомневаюсь, — глухо проговорил он, — всё ли я делаю правильно. А потом мне кажется, что мои сомнения — только самообман. Что я давно потерял способность сомневаться. Что уже давно меня ведёт только разрушительный гнев. Ничего больше. Ничего больше не осталось. Что я выжигаю землю вокруг, просто потому что это даёт выход моему огню, и однажды мне станет безразлично, кто в нём сгорит. Я боюсь, что лгу себе, что эта ярость давно стала важней справедливости. Что я так глубоко погрузился во тьму, что однажды не смогу поднять над ней голову. И чем больше я думаю об этом, тем темней становится вокруг.