Неспособность огромного числа представителей тех поколений добровольно превратиться в рабов сначала материальных благ, которые им удалось урвать, а потом и омерзевшей власти, ловко манипулирующей готовностью масс продать душу, чтобы не потерять жалкие богатства, купленные ценой собственной свободы, привела к тотальному их вымиранию. Многие же вместе с толпой ломанулись в бизнес, но так и не смогли вовремя понять, что в стаде, отвергнувшем всяческие принципы и общечеловеческие ценности, заменив это всё враньём и лицемерием, как в воде: всё ценное не способно удержаться на плаву и имело единственную участь – потонуть и уступить место нетонущим ценностям современной эпохи. Что с этим всем делать, многие из сохранивших принципы не знали, а другие многие, поняв суть, не смогли побороть привитую традиционными для России репрессиями трусость.
Василий Андреевич Бухтояров был не из тех, кому наплевать, как слушатели воспринимают излагаемый им материал. А излагал он наиболее сложные вещи из общеобразовательных дисциплин – матанализ. Талантливо сочетая суть и методику решения дифференциальных уравнений с лирическими отступлениями на тему важности и почётности миссии, выпавшей на долю уважаемых им слушателей, а именно стать Грозой Американского Империализма, Василий Андреевич не оставлял вариантов для полного вылетания всего влетевшего в одно ухо из другого. Что-то, если не матанализ, то эмоции в голове любого должны были оставаться безвариантно.
Лирические же, или, вернее, воодушевляющие, отступления так прямо не пересекались с самими дифурами. Как правило, существовало несколько традиционных вариантов переключения алгоритма изложения на них, и часто без обратного возврата к матанализу.
Первым вариантом было обнаружение в аудитории спящего курсанта. Нет, к вынесению приговора к расстрелу это не приводило. Более того, Василий Андреевич никогда не опускался до репрессий в адрес конкретных людей. На карандаш он, конечно, мог взять особо отъявленных, но только чтобы проявить больше объективности на экзамене. Именно объективности.
Тирада по поводу спанья на лекции всегда была однотипна, продолжительна, но воодушевлённость её со временем не снижалась. Плавно переходя от вводной части о ценности отведённого человеку времени к важности выпавшей миссии, Василий Андреевич декларировал традиционные постулаты о том, что: «Ты миллион лет спал! Миллион лет будешь спать! И ты проявляешь сейчас такую глупую расточительность, погружаясь в сон в важные моменты дарованной тебе жизни! Ты! Гроза Американского Империализма! …»
Второй вариант часто провоцировался слушателями умышленно. Когда мозги начинали кипеть, а до конца пары ещё оставалось полчаса или более, кто-то из курсантов, иногда выбранный другими, тихонько и невзначай, как бы комментируя что-то соседу, но так, чтобы услышал Василий Андреевич, упомянул слово «Пугачёва». У Василия Андреевича безвариантно срабатывал рефлекс, на который все рассчитывали. Остаток лекции был посвящён пламенным речам о том, какой вред государству, обществу, планете и Вселенной в целом приносит эта политическая п… Пугачёва. Народ расслаблялся в упоении до конца пары.
Ожидание же экзамена по матанализу для большинства приравнивалось к ожиданию неминуемого залёта, который неминуемо поставит под угрозу отъезд в очередной отпуск. Но, к чести Василия Андреевича, какими бы не явно выраженными были его идейные принципы, он всё понимал. Ведь он был и реально классным преподавателем матанализа, что не сочеталось со скудоумием. Ни на секунду Бухтояров не забывал о сути курсантского существования, о том, насколько это не так просто, что есть отпуск, ну и всё такое. И как бы ни была грозна создаваемая им видимость возможных расправ за неуважение к матанализу, так никого он и не загрыз. Потому, наверно, и не было никого из курсантов без оставшегося в душе уважения к этой, несомненно, яркой личности.
Андрюху окончательно утвердили на должности командира первого отделения третьей группы, и началась ещё одна нелёгкая школа получения навыков сержантства. И это было одной из труднейших задач в жизни. Это не про офицеров и солдат. Это совсем другая категория задач. В войсках при проведении воспитательной работы с солдатами и решении прочих задач рамки взаимоотношений были выстроены чётко: командир – подчинённый. И никаких вариантов и неоднозначностей. Руки офицера в начале 90-х были связаны двумя вещами. Возможности ощутимых взысканий, налагаемых на солдат, были очень ограничены. Чтобы посадить солдата на гауптвахту, порой приходилось даже «проставляться». Да и сами такие факты отправки солдата на гауптвахту были очень редки, потому, как и сам зверь «солдат» уже был в Красной книге, особенно русский. В период опытного боевого дежурства и постановки «Тополей» офицеры ходили в смены на неделю через неделю при положенном графике неделя через две минимум. Самих же солдат менять было некем. Они так и жили в лесу, не меняясь. При этом в периоды свирепствования клещей и энцефалита многие играли в рулетку, так как с вакциной были проблемы. Были свои сложности в 90-х. Но об этом потом. С сержантством всё гораздо сложнее.
Саныч, казалось, считал дело воспитания сержантов самым важным и подходил к нему фанатично. Он готовил сержантов по ночам, уезжая домой после часа ночи на такси, а в шесть уже был на службе. На третьем курсе старше командира отделения и старшины начальников не будет. По крайней мере, так заявлял Саныч. Но и реально, если командир отделения сказал «НЕТ» увольнению курсанта, то никакие погоны не могли этого курсанта вырвать в это увольнение. Как это было с Шурой Шевченко, когда за ним пришел грозный замначальника училища полковник Гольтяев, а командир отделения сказал «нет». Гольтяев попытался приказать Санычу, но тот протянул ему увольнительную записку и сказал: «Пожалуйста! Увольняйте! И сами подпишите». Тот повернулся и ушел, и больше никогда не приходил.
Уже на третьем курсе и до выпуска командовали всем младшие командиры. А в экстренных случаях увольнял старшина Сопов в отсутствие Саныча. И когда кого-то задержал патруль и обнаружили, что увольнительная подписана Соповым, и замполит пытался орать на Саныча на совещании, что у него бардак, Саныч невозмутимо предлагал ему почитать устав и обязанности старшины роты в нём, где последний пункт гласил: «В отсутствие командира роты старшина выполняет его обязанности». И начальник факультета Рубцов заткнул замполита!
Получив достаточный уровень уверенности в сержантском составе, Саныч иногда пользовался этим для некоторых вольностей. Как-то на третьем курсе пришёл новый начальник училища и начал «наводить порядок», устно приказав начальникам курсов перейти на казарменное положение. Саныч повесил на стул в канцелярии китель, на стол положил фуражку и позвал старшину Сопова. Тот доложил о прибытии, а Саныч спросил у него: «Где начальник курса?» «Не понял?» – сразу не сообразил старшина. Саныч встал, отошел к двери и повторил вопрос. Сопов сообразил и ответил: «Где-то здесь». «Молодец! Соображаешь», – удовлетворился Саныч и стал приходить только к подъему, причём, когда курс уже стоял на улице.
Правомерно считается, что именно на сержантском составе держится вся армия. Но редко кто вдаётся в подробности, что за этим стоит. А стоит за этим гибкость подходов и компромиссов, возведённая в степень искусства. Парадокс заключается в том, что ты должен требовать, принуждать и наказывать тех, с кем ты живёшь и по-своему зависишь от них. Любой срыв в беспредел или другая крайность – проявление беспринципности, уничтожают твой статус и карьеру сержанта в ноль и сразу. Конечно, возможность реабилитироваться потом многим даётся, но это происходит неимоверным трудом и усилиями. Так и живёт сержант, умело лавируя между интересами личного состава и требованиями офицерского состава, и каждый промах стоит ему полной или частичной потери авторитета или доверия командования.
С другой стороны, более жёсткой и эффективной школы воспитания «человечности» в отдельно взятой личности придумать трудно. Сержанту легче, если он местный или женат и живёт часто дома, а не с личным составом. Андрюхе же, будучи абсолютным изгоем за пределами училища в чужом Краснодаре, уживаться с подчинёнными внутри его было задачей выживания. А сочетание долбаных излишней категоричности и мнительности часто ставило на грань срыва в беспредел или излишнюю жёсткость, а потом терзало душу картинками глаз курсантов своего отделения, выслушивающих его наезд или взыскание. И им приходилось его терпеть!
