Любопытство подвело меня к бетонной лестнице, уходившей в подвал. Я ступил на первую ступень. Меня чуть затрясло, но не от страха. Ступил на вторую. Третью-четвёртую-пятую. И передо мной выросла дверь. Она была чуть приоткрыта и из образовавшейся щели наружу лился свет. Я подкрался к двери в плотную. Пытался слушать, что же там происходит, но это было скучно и не интересно. Я хотел картинку! Я хотел всё видеть, как в телевизоре, с красками, с актёрами и декорациями.

Я прильнул к щели, заглянув в помещение всего одним глазком.

Среди бетонных стен с облупившейся голубой краской, посередине пыльного бетонного пола, среди чугунных труб, обвивающих подвал, словно гнилые корни деревьев, под треугольным светом одной единственной жёлтой лампы, я увидел тех четырёх мужчин и дядю Колю.

Дядя Коля очень любил тётю Клаву, ну ту, что работала продавщицей в магазине. Ту, что заложили в самый низ котлована. Ту, чьё охваченное огнём тело накрыло бетонной плитой.

Дядя Коля был мясником. Он весил килограмм сто, носил спортивные портки с прожжёнными от сигарет дырами, и любил зачёсывать назад свои жиденькие волосы. Весь район питался его мясом. Тогда я подумал, что он приготовит что-то вкусное.

— Коляныч, смотри кого поймали, — говорит один из мужиков, ставя автомат в угол. — Разукрашенный!

Дядя Коля молчал. Спокойно курил сигарету, стряхивая пепел резким выдохом из носа. Пока он молчал, мужчины раздевали четвёртого: сняли бронежилет, сняли китель, вынули ремень из штанов.

Пока дядя Коля молчал, один из мужчин задёрнул майку четвёртому.

— Коляныч, — говорит мужик, — как ты любишь, — и хлопает ладонью по обнажившейся груди, на которой мне видны рисунки. Много рисунков! Всё его тело как один большой рисунок с участием людей, красочных знамён, и дерева, чьи корни обвивают черепа.

— Коляныч, — продолжает он, — тут у нас и военачальники, и правители, и самый главный “Усатый”.

Да-да, он так и сказал: “Усатый”.

— И смотри еще что, — продолжает он, хлопая ладонью по плоскому животу четвёртого, на котором я вижу нарисованный крест, но только не такой как мы привыкли видеть в церкви, а другой, с закруглёнными краями к центру.

Дядя Коля нарушил молчание. Он профессионально протянул:

— Красив, — и встал со стула, громко скрипнув.

Дядя Коля выудил из кармана штаников маленький фонарик, и как врач, что свети в глаз для определения реакции на свет, начал осматривать каждый клочок кожи, распрямляя рисунки своими пальцами. Пальцы у него шершавые как наждачка, и я вижу, как четвёртый морщится при каждом прикосновении к его коже.

Четвёртый вдруг задрожал, словно простоял день под ледяным дождём. Его выпихнули под свет светильника, и я увидел, что его лицо разбито в кровь. Глаза скрылись под сливовыми синяками, а губы… я не увидел губ. Там было мясо, вылезшее из лопнувших губ.

— Слышал про “Лувр”? — спрашивает Дядя Коля четвёртого.

Тот кивнул головой.

— А был там?

Тот отрицательно мотнул головой.

— И я не был. И не буду! Я не хочу! Да и зачем мне куда-то ехать, когда у меня дома есть свой “Лувр”, - и он тычет пальцем в пол, тычет пальцем в стены, тычет в потолок. — У меня есть такие экспонаты, что директор “Третьяковки” позавидует! И ты не подумай, что я впариваю тебе фуфло, нет.

Дядя Коля вышел из луча света и пропал на несколько секунд. Когда вернулся, в руке он держал старую кожаную папку. Он аккуратно развязал узелок и раскрыл папку. Что там было — я не увидел, но думаю что-то очень ценное. Четвёртый мужчина сухо глянул на руки дяди Коли, не проявив никакого интереса или удивления.

— Не впечатлило? — спрашивает дядя Коля.

Тот отрицательно мотает головой.

— Ну, у меня есть новость, которая тебя впечатлит, — тут дядя Коля засмеялся, дрыгая выпуклым животом, спрятавшийся под резиновый фартук мясника. Закончив, он вынул сигарету. Прижался к четвёртому, поднёс свои пухлые губы к его разбитому, покрытому запёкшейся кровью уху и прошептал: — Ты станешь частью моей коллекции.

Он шептал так громко, что мне всё было слышно.

После такой новости, четвёртый задрожал еще сильнее, задёргал головой, кидая взгляды на мужчин, и чуть не обмяк на пол — его вовремя схватили под руки, подняли и приказным тоном попросили стоять ровно.

— На стол его! — вдруг крикнул дядя Коля. — Искусство не потерпит промедления! Я хочу создавать!

Пока четвёртого укладывали на стол, дядя Коля всё никак не мог успокоиться, продолжая выкрикивать фразы:

— Ты станешь моей “Джокондой”! Ты украсишь мою стену, став новой “Тайная вечеря”! Когда всё закончится, ты будешь лучшим экспонатом современного времени!

Четвёртый продолжал дрыгаться, и он начал делать это с новой силой, словно ощутил прилив энергии и адреналина. Его схватили за шею, слегка придушив, схватили за ноги, и взялись за связанные за спиной руки, как за ручку сумки.

Втроём подняв его над полом, они уложили его на металлический стол с резиновыми колёсиками.

Мужчина продолжал дёргаться и мычать.

Дёргался и мычал…

Дёргался и мычал сквозь разорванные губы, сквозь вытекающую кровь, улетающую на пол после каждого стона.

Дядя Коля долго кружил возле медицинского шкафчика, утопленного в угол подвала. Он долго перекладывал с места на место ножи, с интересом рассматривая каждый на свету. Примерял в ладони, словно пишущую ручку и что-то рисовал в воздухе. Определившись, он подошёл к четвёртому. Быстро срезал с него майку, штаны и трусы. Омыл из ведра водой, смыв грязь и пыль. Постелил на спине марлю и сказал:

— Держите.

Двое мужчин навалилась на ноги, третий вжал голову в стол, предварительно запихнув тряпку в рот, но я всё равно слышал это жуткое мычание, словно леопард поймал кабана и вместо того, чтобы сразу его прикончить — ел заживо.

Я так испугался, что даже пискнул. Охнул, отстранившись от двери. И меня заметили.

Дядя Коля быстро подбежал к двери и распахнул её так, что она уебала полбу мне.

— Малой, — говорит он, — ты что тут забыл? А ну, иди гуляй со своими.

Я встал, и уже собирался уйти, как он говорит:

— А ну подожди.

Он ушёл, закрыв за собой дверь, но через пару секунд вернулся с пластиковой бутылкой ледяной воды.

— На, прижми ко лбу, а то синяк появится, — и протягивает мне воду.

Забрав бутылку, я ушёл прочь. Дверь с грохотом захлопнулась, и что там было дальше — так и останется в моих фантазиях.

Вечером того же дня, когда солнце еще могло откинуть тень от стены дома, возле которой люди готовили себе ужин, пришёл дядя Коля. Он подозвал к себе тётю Свету — учительницу начальных классов, в грязном пальто и с пучком волос на затылке, и обмолвился с ней парой слов. После чего, та собрала нас — шестерых детей — и повела к тому самому дому, к тому самому подвалу.

— Сегодня, — гордо говорит она, — у нас будет урок истории.

Она закуривает сигарету и, дрыгая своими большими сиськами, говорит: — Будем изучать исторических личностей, по чьей вине погибло множество людей.

— И детей? — спросил один из моих друзей.

— И детей, — ответила тётя Света, — Вы, дети, должны знать их в лицо! Вы должны знать историю, чтобы она ни в коем случае не повторилась в том виде, что есть сейчас.

Дверь подвала отворилась. Первым наружу вышел дядя Коля. Кряхтя, он и его друзья, пытались пропихнуть в дверной проём огромную картину, изображение которой было скрыто под серой тряпкой. Они пробовали и так, и сяк. Боялись сломать раму, но в какой-то момент картина выгнулась и смогла пройти через косяк.

Поставив картину перед нами, дядя Коля смахнул тряпку.

Это оказалась не картина. Тётя Света прильнула к дяде Коле и удивлённо спросила:

— Это вы нарисовали?

— Я.

— На свиной коже?

— Нет, — спокойно отвечает он, — на коровьей.

Видимо, в тот день из оставшихся шести детей я один знал правду. И я не хотел ни с кем с ней делиться. И не хотел никому говорить, что этот кусок кожи, растянутый на деревянной раме, принадлежит не животному.