Люблю яблоки и ненавижу, когда от женщины пахнет табаком! Фу! От курящих баб исходит такой запах, словно на твою подушку рядом с твоим носом легла дворняга, повернувшись к тебе задом.
Фу!
Я беру со стола пачку сигарет. Чтобы не заляпать кровью белые палочки смерти, достаю их губами. Прикуриваю. Набираю легкие до предела и спускаю дым через нос.
Что-то я уже подзаебался, но частые перекуры делать нельзя.
Из окна доносится запах раскалённого асфальта и пердежа малолитражных машин. А еще доносится ругань, вспыхнувшая в какой-то суете. Любопытство подводит меня к окну. Отодвинув белёсую полупрозрачную занавеску…
БЛЯТЬ, ЗАЛЯПАЛ КРОВЬЮ, СУКА!
Откинув грязную занавеску, я одним глазком выглядываю из окно. Возле моего белого фургона, стоящего у подъезда, припарковался фургон посерьёзнее. Большой, чёрный, блестящий. Рядом трутся двое: громко спорят. Один из них подходит к боковой двери фургона и откидывает её в бок. Люди в чёрной форме, с автоматами наперевес, вытекают из машины густым маслом, и, под топот дюжины ботинок, втекают в мой подъезд.
Вот блядь! Неужели нашли! Быстро работают, хотя это было ожидаемо. Не надо было его убивать в его собственном кабинете. Ладно, надо торопиться!
Словно прочитав мои мысли, Земфира начинает мне подпевать.
С пола я поднимаю пилу для отпиливания толстых веток. Лобзик подвёл. Думал смогу без проблем отпилить им пальцы, но эти дерьмовые лезвия из комплекта не прожили и часу. Хорошо, что купил пилу — продавец посоветовал, услыхав, что я собираюсь пилить ветки дуба. Стеклянные глаза долго изучали меня сквозь толщу перегара вырывающегося из его пор на лице, а потом он пробубнил: Такой хуйней не отпилите! Дуб — дерево хуй сломаешь! Возьмите рычажную ножовку — не пожалеете!
Спасибо тебе, добрый человек! Дуб я сломал, с гнильцой оказался, а вот ветки, сука, крепкие, но рычажная ножовка знает своё дело.
Его рука чуть тёплая. Я беру её за запястье и кладу ладонью на стопку книг так, чтобы указательный палец свисал. Всё, что я хочу — отпилить этот палец и вставить ему в жопу. Злость еще бурлит во мне, словно лава в проснувшемся вулкане. Никто! Слышите! Никто не смеет тыкать в меня пальцем и называть конченным мудаком!
Со всей силой я наступаю ему на ладонь. Лезвие пилы слегка утопает в коже у основания пальца. Прицелившись, я начинаю пилить, периодически задевая обложки книг и его средний палец, дрыгающийся при каждом нажиме. Рву кожу, мясо: капли крови окропляют мою ногу, мой конец, усеивают живот кровавой ветрянкой. Красивый эффект. Художники еще называют его — звёздное небо. Берете кисть, макаете в краску, а затем, с нажимом, проводите пальцем по щетине. Щетина быстро выпрямляется, выстреливая каплями в холст. Так можно нарисовать звёздное небо. Моё небо сегодня багрового цвета.
С конца капает на пол.
От сигареты отламывается нарост пепла, а из носа вытекает дым.
В дверь постучали, спустя минуту начали долбить.
Мать у меня была еще тем параноиком. Всё боялась, что какой-нибудь извращенец вломиться в нашу квартиру посреди ночи и изнасилует её, а потом и меня. И вот чтобы обломать насильника, она поставила самую дорогущую дверь. Кидая сальные взгляды на мамашу в халате, монтажники обливались потом, устанавливая нашу дверь. Дверную раму поднимали впятером. Свёрла раскаливались до кросна, углубляясь в бетон на 30 сантиметров. Повсюду пыль и недовольные соседи, осмелившиеся позвать местного участкового. Но оно того стоило. Когда все вопросы были решены, мы стали жить внутри “банковского сейфа”, закрывающегося исполинской дверью толщиною с футбольный мяч.
— Не бойся, пацан, — сказал тогда монтажник, ныряя с мамой в комнату, — выдержит выстрел из танка!
Я вспомнил его слова, почувствовав новый удар в дверь.
Минут 20 продержится — мне хватит. Спасибо, мама! Хотя, какая она мне мать… Чужая женщина, забравшая меня с улицы моего маленького городка, переживающего не лучшие времена. Тот день я запомнил на всю жизнь.
Тогда там, в том городке, мы сжигали тела мёртвых горожан на детской площадке. Ага. И возле школы. И возле продуктового магазина, где уже вторую неделю, из-за войны, не было тех самых продуктов, а тело тёти Клавы — продавщицы, угощающую меня конфетами — положили в самый низ, на свежеспиленные бревна. Беззубый мужчина говорил тогда, что если этого не делать — мы задохнёмся от вони, земля будет отравлена, а мухи разнесут заразу на тысячи километров.
В тот день очередное стерилизационное сожжение устроили у подножья пятиэтажки, уставившейся на сгущавшуюся толпу выгоревшими в чернь оконными рамами. Когда запахло жареным мясом, а языки пламени вылизывали стену дома — с пятого этажа сорвалась бетонная плита — тяжёлый кусок чей-то квартиры. Словно самолёт пикирующий носом в землю, она обрушилась на обугленные тела и разнесла их в клочья. Просто, все в хлам. В труху. Пепел взмыл в воздух вместе с яркими огоньками, скрыв за собой остов разрушенного дома. Толпа ахнула, уставившись на почерневшее небо, изредка пропускавшее тонкие лучи солнца.
Я открываю рот и ловлю языком парящие в воздухе хлопья, представляя себе снег, обрушившийся на город в середине лета.
И тут ко мне подходит этот потный хряк и отвешивает мне подзатыльник! Тычет в меня пальцем и говорит:
— Не смей это брать в рот! Ты дурачок что ли?
Затылок у меня горел. Но сильнее горело у меня внутри, словно бензином залили сосуды и подожгли. Злость разлилась по всему телу и просила дать ей волю, но что я мог поделать, я — семилетний пиздюк, опустивший голову под гнётом туши жира смотревшей на меня свысока.
Я заплакал. Зарыдал, зовя маму с папой. И вот тогда появилась она.
— Где твои родители? — спросила она, отпихивая в сторону того мужлана.
Обливаясь слезами, я вскидываю руку и указываю пальцем на кучу палёного мяса, раздавленного куском бетона.
Она прижала меня к себе. Сильно-сильно. Я почувствовал кисловатый запах пота и волну успокоительной энергии, исходящей от её теплой майки.
— Пошёл на хуй отсюда! — крикнула она тому хряку, когда он нарочита начал приближаться к нам.
После мы узнали, что он наступил на мину и его разметало по квартире, в которой он хотел поживиться ценным барахлишком. Новость меня успокоила. Во мне словно затушили пожар, медленно поджаривающий мои органы каждый день. Я, вроде как, исцелился. Но нет, это было другое. Я испытал истинное удовольствие, а потом еще раз, когда представил, как его оторванный палец со свистом вылетает в окно и падает на пыльную дорогу, а пробегающая мимо крыса быстро его подхватывает и уносит к себе в норку, кормить выводок.
С конца капает на пол.
Я наполняю лёгкие тёплым никотином, а затем опорожняю их, выпуская струйки дыма сквозь стиснутые зубы. Пепел осыпается на лужу густой крови, и я слышу, как он шипит, туша во мне пожар страданий. Никогда не думал, что моральная боль может быть сильнее физической.
Из-за тонких стен моей “картонной” квартирки, я слышу, как кто-то надрывается на той стороне двери, громко крича:
— Червяков! — ох, да, это моя фамилия. — Открывайте дверь! Мы знаем, что вы дома!
Идиотина, я и не скрываюсь! Только не надо пиздить, что вы якобы знаете, что я дома! Нихуя вы не знаете!
НЕ ЗНАЕТЕ!
Осталось совсем чуть-чуть. Я мог бы вырвать палец из сустава, но так не интересно. Палец нужно отпилить ровно между фаланг, отступив от сустава около сантиметра. В нашем деле халтурить — себя не уважать.
Я перепиливаю кость. Палец отваливается и повисает на кусочке кожи. Я хватаю палец и дергаю со всей силой так, что кожа растягивается как жвачка и лопается. Полдела сделано. В зажатом кулаке я ощущаю, как пульсирует источник моей внутренней боли. Волнами злость и ненависть расходятся по моему телу, но, разжав кулак и увидев на мозолистой коже свою цель, внутричерепное давление отпускает меня и наступает эйфория. Раньше я не знал, как это описать, но сейчас скажу так — словно я втянул целиком сигарету, залил целую бутылку ледяного пива, и начал медленно стравливать дым после десяти часовой рабочей смены, где я успел прихуеть раз пятнадцать.
