Приют Сергею Голышеву, другу и художнику Приют земной – нора и яма, Ноябрь под мёртвой головой. Зачем же я родился, мама, Зачем остался я живой?! Сто раз упал, ломая рёбра, Растратил молодость на смех И ржавый нож точил недобро Для самой страшной из утех. Всё усмехался, зло и криво, Не уповал на суд и рок И непременно ждал разрыва Со всем, что сам не уберёг. Но, даже падая с карнизов, Шагая в заревах огня, Я принимал судьбу как вызов, Как крест, врастающий в меня. И может быть, средь чёрной лени, Пройдя негожие места, Для Бога я хранил колени, Для Чаши я хранил уста… Мир не так уж тёмен Мир не так уж тёмен, как казалось… Ночь не смерть, усердствует свеча. Сединою выстрадана жалость На висках пропойцы-палача. Женщина моя на всё готова, Дом стоит, стихает снегопад; И посредством истинного слова, Как всегда, преобразился гад. Этот мир уж очень, очень светел, Не видать звезды или огня — Я боюсь, что ангел не заметил Вот такого светлого меня… Мир не тёмен, тьма внутри и сбоку, Посвети мне, я сойду во тьму. Шаткие ступени – это к Богу, И обледеневшие – к Нему. Я сойду – там свет уже не нужен, Ты свети, а я иду, иду, Падаю, лечу, обезоружен И подхвачен прямо на ходу… Ты и я Мы познакомились в котельной, где я служил как истопник, и труд мой был почти бесцельный — к такому я давно привык. Я кланялся своим лопатам, крепил выносливость углём и сочинял отборным матом стихи о будущем своём. А ты без жалости и страха вошла в мой мир углей и грёз, как комсомолка в штаб гестапо, как дочь кулацкая в колхоз. Ни недостатка, ни излишка в тебе не видел я ничуть. Твоя мальчишеская стрижка легко склонилась мне на грудь. Мои стихи тебя пленили, сковали, бедную, навек. Вот так с тобою поступили один поэт и человек. Разговор Сугробова с Январцевым I Январцев, друг, хоть ты и не еврей, А топчешься на русском перекрёстке. Ты не устал от этих январей, Роняющих рождественские блёстки? От сладкой предпасхальной немоты, Стояния с зажжёнными свечами? От встреч нежданных с возгласами «Ты!», От столкновений с чуждыми плечами? От этой восхитительной страны, Где благовест тревожнее набата, Где речь об объявлении войны Из доходяги делает солдата? Ты не устал от этих пустырей, Что поросли быльём дикорастущим И вовсе не дождутся косарей Ни в этом веке, ни в ином, грядущем? II Я не устал. Мой век отмерен вширь Простором мысли и восторгом веры. Саженью измеряется пустырь, Но не нужны просторам землемеры. Владею всем, что выдал мне Господь: Землёй и синевой небесной тверди И той водой, что превращает плоть В творение, не знающее смерти. Мой перекрёсток – это просто крест, Тебе его не видно из трясины, Но я-то каждой ночью слышу треск Костей своих и крестной древесины. Прислушайся, Сугробов! Жизнь проста, Нет ничего, что жизни этой проще: Любое утро – снятие с креста, И всякий сон – как в Гефсиманской роще. Тебе, Сугробов, выдано сполна Любви и силы, гнева и отваги, Ты честен, как священная война, И милостив, как царские бумаги, Но, к сожаленью, вовсе не поэт И даже не пловец в подлунном море, И крыльев у тебя, Сугробов, нет, Чтобы летать в сияющем просторе. Попробуй жить обычным рыбаком, Тащи в лодью свой невод загребущий. Глядишь, и позовёт тебя кивком По берегу задумчиво идущий… Имена
Завесы разошлись от крика, К стакану тянется рука. Прощай, Россия-Анжелика! Мария-родина, пока! Под дребезжанье фортепьяно Сдвигаем стулья для гостей. Не унывай, Москва-Татьяна, Узнаешь всё из новостей. Какой развод без карабина, Какая свадьба без стрельбы? Прощай, Марина-Украина, Трещите, гордые чубы… Звеним, как выбитые стёкла, Нас не слыхать издалека. Не забывай нас, Волга-Фёкла, Поплачь, Алёнушка-Ока… Крепчает бормота-цикута На донышках немытых чаш. Поставь свечу, Сибирь-Анюта, За образ уходящий наш. Я сын Советского Союза, А мать моя – Надежда-Русь… Прости за всё, Светлана-муза, Я обязательно вернусь. Пускай испита жизни чаша, Судьба бела, как черновик… Живи, поэзия-Наташа, Тебя не вычеркнут из книг! Ещё далёко до рассвета, А нам – по краешку ползти… Прощай, страна-Елизавета. Мария-родина, прости. |
