Том пришел в себя, когда все тело буквально заныло от боли. Лежание на холодных камнях, жадно высасывающих из него тепло, не шло ему на пользу. Колено не гнулось, нога была словно деревянная. К счастью, никто не слышал, как лорд рычит от боли и упрямства, поднимаясь с порога собственного дома и, тяжело дыша, хромает внутрь.

В доме было сыро и стыло, неудивительно, учитывая погоду осенью. Зато кухня ждала его, заманивая еще из коридора теплым светом и вкусным запахом. В камине горел огонь, чайник пыхтел и звенел крышкой на плите. Том никогда не задавался вопросом, как и что появлялось на кухне. Дом заботился о нем, а хозяин принимал эту заботу как должное. Он просто знал, что наверху его будет ждать горячая ванна, чтобы наконец успокоить колено, а постель будет предусмотрительно разостлана, как только он соберется лечь спать.

Дни шли в привычном темпе, полные размеренности и тихой скорби. Том наконец сумел признаться самому себе, что все вокруг умирает. Не только парк, попавший в ледяные лапы осени, но и дом, и он сам. От осознания ему даже дышать стало легче, и он непривычно долго бродил по дому, просиживая часы то в одной комнате, то в другой. Поместье радовалось такому вниманию, ластилось к нему, точно кот под руку. Лестницы не скрипели, побелка не сыпалась на голову, паркет не трещал под ногами.

Установилась непривычно ясная для Англии погода. Холодно, но солнечно, и свет был приятно мягкий, рассеянный, прозрачный и чистый. Том раздвинул портьеры в каждой комнате, наполняя поместье этим чистым солнечным светом, в котором танцевали пылинки, и витал аромат старого, сладковато-горького парфюма. Пустой флакон хрустальной огранки обнаружился на трельяже, в компании треснувшего зеркала и забытой щетки для волос. Немного подумав, Том забрал флакон с собой, положив в карман вытертого домашнего халата. Он оставил его на столе в холле – греться на прямом солнечном луче, отчего запах полился густым потоком, и разносился сквозняком по всему дому.

Больше всего воздуха и света было в оранжерее. Ветерок звенел разбитыми стеклами, гонял сухие листья по полу и путался в бордовых переливах густо разросшегося плюща. Одичавшие без ухода розы превратились в колючие лианы, бутоны обмельчали, но цвели долго, ярко-красного, винного цвета, точно капли крови на лишенных листьев стеблях.

Том любил проводить здесь время, принеся из подвала одну из последних бутылок марочного вина, густого, старого, имевшего насыщенный вкус. Одинокий кованый столик, с тяжелой, мраморной столешницей, треснувшей от времени и перепадов температур, стоял в глубине оранжереи. На черно-белых клетках стояла единственная шахматная фигура – черная башня. Когда-то это был большой игральный набор, военный трофей, эхо третьего крестового похода. За столько времени фигуры растерялись, и осталась только одна. Черная как смоль, тонкой работы, эбеновое дерево с инкрустацией. Том знал ее на ощупь до каждой трещинки, часто нося с собой и крутя в пальцах во время размышлений. Истертое, отполированное прикосновениями дерево нагревалось от тепла тела и издавало тонкий запах восточных благовоний. Хотя, быть может, это только чудилось Тому, ведь он помнил, как привез этот набор, как много раз учился играть, осваивал дебюты и гамбиты. Он справедливо полагал, что шахматы отражают жизнь, в данном случае – его собственную. Время прошло, и он остался совсем один. Жалкий, одинокий король, со всех сторон окруженный шахом, который поставила ему жизнь. И даже башня не могла обеспечить ему защиту, даже если бы он как следует подумал над рокировкой. Было уже слишком поздно.

В глубине души Том надеялся, что все как-то само собой закончится, тихо и незаметно, не тревожа покой ни его самого, ни дома. Но в день, когда прибыл почтальон, поскрипывая своим велосипедом и разбрасывая гравий эффектным разворотом, Том понял, что все кончится тихо и быстро, только если он примет яд. А это как-то не вписывалось в его картину мира.

Получив, наконец-то, пухлый конверт, подписанный знакомым почерком мистера Бойла, Том, не прощаясь, ушел в дом, закрыв дверь перед любопытным носом конопатого ирландца.

В бутылке оставалось вина чуть больше трети, и Том критично осмотрел ее, а потом перевел взгляд на конверт. Он понимал, что там не будет ничего, что могло бы его обрадовать, и теперь думал, хватит ему имеющегося алкоголя, или нужно еще? Его останавливала необходимость спускаться и подниматься по довольно крутой лестнице в подвал, да и остатки вбитых правил, что пить с утра – моветон. Но к черту, кому какая разница?

Выругавшись, он взялся за трость и похромал в винный погреб. В шкафу осталось всего три запыленные бутылки. Две – Шато Лафит, на одной стояла дата 1786 год, а на второй только две первые цифры – 17. Отец берег эту коллекцию, но и ее пришлось потихоньку распродать. Третья бутылка была совсем новой – Монополь, 1907 год. Том хорошо помнил, когда эту бутылку преподнесли в качестве подарка на Рождество. Прекрасное было время, большая семья, гости, друзья и соседи, полный штат прислуги, большая елка в холле. Казалось, эта теплота и безмятежность будут вечны, и все как-нибудь выправится. Но никто не думал, что таких праздников осталось всего несколько. И что меньше чем через десять лет в холле не будет ни елки, ни вечерних шарад, ни приятных сюрпризов.

Отогнав от себя воспоминания, Том взял бутылку с полустершейся датой, собрался с духом и начал тяжелое восхождение вверх по ступеням.

Дом стоял непривычно тихий, словно погруженный в себя. На кухне ничего не гремело, только далеко на чердаке скрипели половицы, и что-то каталось по полу. Взяв себе чистый бокал, Том устроился в кованом кресле, закутавшись в плед – день был поистине свежий. Он отпил глоток вина и решительно вскрыл конверт, доставая оттуда несколько писем и пакет документов. Он прочитал сухое и деловое письмо от поверенного, саркастически усмехнулся. Раболепство и обожание уменьшались соответственно тому, как таял капитал его семьи. В понимании мистера Бойла Том сейчас едва ли занимал высокое положение. Он был нищим, не мог предложить ничего, кроме родового имени и титула, которые ничего не стоили. Для таких людей всегда куда более ценны деньги, удачные вложения и проценты на банковском счете. И вот для таких он и выслуживался, расписывая покупателей, которые нашлись на его поместье. Другое письмо было, собственно, от потенциального владельца Холл-хауса.

Прежде чем начать читать его, Том какое-то время просто обдумывал сложившуюся ситуацию, потягивая вино и поглаживая в пальцах шахматную фигурку. В небе кружились вороны, хрипло галдя и внося хаос в тишину осеннего утра. Семь ворон сулили прогулку и Том поморщился. Лично ему никуда идти не хотелось. В пледе он согрелся, от вина кровь побежала по венам быстрее. Он вздохнул и взял второе письмо.

Через пару минут он яростно скомкал его и отшвырнул прочь от себя, зарычав от злости. Бумажный шарик пару раз подпрыгнул на каменном полу и покатился, подхваченный игривым ветром. Следом полетела опустевшая бутылка, разлетевшись веером зеленых осколков и багряных брызг.

Этот наглец, по-видимому, возомнил себя едва ли не хозяином. Он намеревался прибыть завтра утром с первым лондонским поездом, чтобы лично осмотреть дом и прилегающие к нему территории. И он очень рассчитывал, что Том встретит его на станции, дабы мистер Выскочка, откуда-то то ли из Америки, то ли из Австралии, а может быть и вовсе из Австрии – в общем, откуда-то на «А», мог оценить британское гостеприимство.

Черта с два, а не гостеприимство!

Дом узнал о прибытии гостей еще задолго до того, как автомобиль въехал на территорию парка. Иногда Тому казалось, что у него есть свое, определенное чутье или что-то в таком духе. Погода стояла мрачная, клочья тумана в парке не хотели рассеиваться даже несмотря на легкий прохладный ветерок, гуляющий среди деревьев. В общем, определенно отражала настроение Томаса.

Ночью он спал плохо, ворочался, не находя себе удобного положения, и его беспокойство передалось поместью. Оно охало, скрипело, громыхало чем-то внизу и заново проигрывало самоубийство герцогини Холл, безумной фанатички. Под конец Том не знал, куда деться от повторяющегося протяжного предсмертного крика, раздававшегося на галерее и затихающего внизу после сочного шлепка. Дом, казалось, гаденько хихикал и словно жестокий ребенок повторял все заново.