Одна к дурным вестям,

Две – веселье,

Три – венчанье,

Четыре – рожденье,

Пять – богатство,

Шесть – потеря,

Семь – прогулка,

Восемь – к горю,

Девять – к тайне,

Десять – к скорби,

Одиннадцать – к любви,

Двенадцать – завтра будет радость.

(Старинная английская считалка)

Часы в холле пробили шесть раз. Разумеется, это были не те самые часы, что стояли там много лет. Это было призрачное эхо, воспоминание, всплывающее вместе с остальными в голове. Привычка. Все это – давно выработанная привычка.

Костюм висел на плечиках, на чуть приоткрытой дверце платяного шкафа. Идеально отглаженный, с аксессуарами, подобранными накануне и дожидающимися своего часа на комоде. Ботинки были начищены до блеска. Кто-то мог бы подумать, что у лорда прекрасно вышколенный камердинер.

Хоть времени было предостаточно, Том не мог ждать. Он поднялся с постели, поглядел в окно, где еще было совсем темно. Октябрь в этом году выдался холодным. Запущенный парк шумел голыми ветвями, свистящими словно плети на ветру. В доме было так тихо, что было слышно, как ветер гуляет в мансарде, скрипит петлями ставен, звенит стеклышками в оранжерее. Дом спал, но потихоньку просыпался от того, что хозяин тоже не спит. Тихо охнула ступенька на лестнице, словно на нее кто-то наступил. В прошлом, в давно минувшем прошлом, так оно и могло быть. Во сне, который спешно досматривал дом, по этим ступеням мог подниматься камердинер лорда Томаса. Но сейчас там никого не было, и мужчина, выглядящий гораздо старше своих лет, не обратил на этот шум ни малейшего внимания.

Он к нему привык.

Сейчас он заботился о том, чтобы его галстук был завязан безупречно. И чтобы костюм сидел как надо. У него были мысли о том, что, возможно, стоило бы надеть парадную военную форму. Но его затошнило еще до того, как он взглянул на нее, безучастно висящую в глубине шкафа. Она даже пахла тошнотворно.

Иногда Тому казалось, что он и сам попахивал. Нельзя было пахнуть иначе, если ты много дней провел в окопах, зарос грязью и обовшивел, точно последний бродяга. Пропитался запахами пота, пороха, крови, страха и ненависти. Как потом не отмывайся, каким одеколоном не душись – пахнуть ты все-таки будешь. Незримо, эфемерно. Но люди будут это ощущать, как животные ощущают опасность, или некую инакость присутствующего среди них чужака, и инстинктивно сторонятся его. Деревенских жителей останавливало только то, что этот чужак – давно известный и любимый ими лорд Томас. Которого они все знают еще с тех пор, как он карапузом расшибал коленки на пороге деревенской лавки, куда бегал за тянучками.

С того времени, как он вернулся с войны, прошло несколько лет. В деревне почти смирились с тем фактом, что их лорд стал замкнутым и странным. Ходили самые разные слухи. Что он сошел с ума после газовой атаки, или, что его страшно изуродовала война, вот он и боится показаться на глаза честным людям. Кое-кто выдумывал откровенно глупые байки, овеянные ореолом романтичности, мол, с войны лорд привез красивую пленную немку, вот и сидит там с ней, потому как стыда не оберешься.

И в итоге все эти слухи врали. Война в какой-то степени была к нему и милосердна, и насмешлива. Он не погиб в мясорубке на Сомме, не умер, выкашливая свои легкие, как многие его товарищи после газовой атаки. Не схлопотал штык в сердце, не умер в госпитале от дизентерии, не сгорел в лихорадке испанки, прокатившейся по миру, забравшей с собой множество жизней.

Он выжил. Болело только сломанное колено, особенно в плохую погоду. Он прихрамывал и использовал трость теперь не для солидности, а для дополнительной опоры. Но он умирал, медленно и неотвратимо.

Не осталось никого из тех, кого он знал и любил. Вернуться в пустой дом, превращенный на время войны в госпиталь, и не найти утешения в объятиях матери, смехе и шутках сестер, крепкой руке отца – это было хуже штыка под ребро. Стоять на семейном кладбище и видеть имена, выбитые на надгробиях и понимать, что там забыли еще одно – для него, для Томаса. Вот тогда он и оценил все прискорбие своего положения, обреченной на одиночество жизни.

Когда Том закончил со сборами, из зеркала на него взглянул мужчина лет двадцати с небольшим, с глазами уставшего от жизни древнего старика. Волосы кое-где были тронуты сединой и убраны в небольшой хвостик на затылке, темная, траурная одежда делала его похожим на кладбищенского ворона.

Спустившись вниз, на кухню, Том обнаружил только что вскипевший чайник, жестяную коробку с чаем и чашку, дожидающуюся его. Дом всегда знал, чего именно хочется Тому сейчас. Иногда его поджидал плотный завтрак, иногда, как сегодня – только чашка бодрящего, ароматного чая. Когда тот заварился и настоялся, Том взял чашку и вышел вместе с ней на крыльцо задней двери. Гравийную дорожку замело сухими листьями, шелестящими под порывами ветра. Пасмурное небо растягивало, облака неохотно расползались, выпуская солнечные лучи, холодные и прозрачные, безуспешно пытающиеся согреть промерзшую землю.

Их словно магнитом притянуло черное пальто Тома, и они набросились на него, согревая ноющие плечи, скованное вечным холодом левое колено. Это было приятно – чай грел изнутри, а солнце снаружи. В доме снова пробили часы, отсчитав семь ударов. До деревни было полчаса ходьбы. С негнущимся коленом – как раз целый час.

Оставив чашку на перилах крыльца, Том надел шляпу и перчатки. Перехватив трость поудобнее, он неуклюже спустился по ступеням, и неторопливо пошел через парк, хрустя каблуками по гравию. Изо рта вырывались облачка пара, в небе галдели косяки улетающих на зиму птиц. Дом остался тихо скрипеть и деловито громыхать за спиной. Воронье с хриплым карканьем снялось с векового дуба, и Том по старой детской привычке пересчитал их. Шесть. Значит, ему судьба уготовила какую-то потерю. Хотя Том свято верил, что терять ему уже нечего.

На открытии памятника погибшим в сражениях Великой войны собралась вся деревня и, видимо, даже кое-кто из соседних деревень и городков графства, так что небольшая площадь напротив почтамта оказалась запружена людьми. Том шел дольше, чем планировал, хоть и ненавидел опаздывать. Но колено было самым упрямым фактом на свете, с которым приходилось мириться. К тому моменту, как лорд занял место чуть позади толпы, на некотором возвышении, священник уже начал свою речь. Позади него стояли люди, приехавшие из военного комитета или еще из какой-нибудь организации со сложным названием, но одинаковой сутью. Женщины в толпе тихонько всхлипывали, прижимая платки ко рту, мужчины, крайне немногочисленные, в основном старики, калеки и подростки – стояли с суровыми лицами, сняв головные уборы. Действительно, когда собирается толпа – становится очевидно, как много людей не вернулось.

Список имен, выбитый на бронзовой табличке стелы, поражал своей длиной. Павшие смертью храбрых. Ни пропавших без вести, ни дезертировавших с полей сражений там указано не было. Несмотря на все споры, которые велись в ведомствах, множество ребят, отдавших свою жизнь в этой бессмысленной войне, оказались недостойны даже упоминания на небольшом памятнике в их родном графстве. Их родственники стояли отдельной небольшой кучкой, смертельно обиженные, оскорбленные и униженные. Том их понимал – им не досталось никакого утешения, не вернули тел, которые можно было бы похоронить и поминать на кладбище. Лишили даже имени на кенотафе. Черная неблагодарность чиновников, которые даже пороха не нюхали.

Когда мероприятие подошло к концу и переросло в стихийные поминки в главном пабе, лорд, тяжело опираясь на трость, развернулся и похромал обратно к своему поместью. Он уже слышал шепотки за своей спиной, и знал, что обеспечит деревенским тему для пересудов как минимум на неделю.

– Лорд Холл! Томас! – раздалось за спиной, и ему пришлось обернуться. От почтамта к нему спешил его поверенный, придерживая шляпу от ветра и прижимая к груди папку с документами. Том ненавидел эти папки – ничего хорошего они никогда не приносили. Значит, и в этот раз вести не самые радужные.