Эмилио Рохас брел по краю шоссе. Видавшие виды ботинки взбивали пыльные облачка. Он безразлично смотрел в землю, двигаясь в толпе таких же, как и он сам, желающих покинуть этот остров навсегда. До порта Мариэль оставалось еще чуть больше километра, но уже было видно, что людей прибавилось! Идущих постоянно обгоняли машины, велосипедисты. Рядом по остывшему к вечеру асфальту люди катили самодельные повозки с колесами из шарикоподшипников. Все страждущие были нагружены котомками, узлами, чемоданами. Кто-то даже умудрялсяь погрузить с собой какие-то цветы в горшках и прочую домашнюю дребедень.

Некоторые не выдерживали тяжелой ноши и, подумав, бросали, по их мнению, не очень нужное добро. Прямо на дороге, на обочине или в канавах на глаза то и дело попадались самые разнообразные вещи. Разбитое зеркало в широкой раме, красивая инкрустированная тумбочка, самодельный детский самокат…

«Вот, глупые», – подумал Эмилио. «Неужели они думали, что смогут увезти с собой в Америку все это барахло?»

Сегодня утром, услышав по радио ошеломляющую новость, что Правительство республики разрешает всем желающим совершенно свободно покинуть остров, он не ждал ни минуты. Решение пришло мгновенно, и будущий эмигрант сразу же метнулся собирать вещи.

Да и собирать-то особо было нечего. Все умещалось в один маленький рюкзак. Наполняя его, он просматривал каждую вещь. Потом или засовывал ее внутрь, или отбрасывал прочь. Собираться было не очень удобно. Левая рука его была покалечена, на ней не хватало двух пальцев. Край рюкзака приходилось все время одергивать, чтоб держать открытым.

С этой страной его почти ничего не связывало. Эмилио через несколько лет исполнится сорок, но никто до сих пор не называл его «Синьор Рохас». Все кричали не иначе, как «Эй, Эмилио».

В детстве одна сумасшедшая девчонка покалечила его, отрубив мачете два пальца. Из-за этого уродства его дразнили обидным прозвищем «tres Dedos». Трехпалый.

Он сильно злился еще из-за того, как это произошло. Фактически, его родной отец подставил его под удар. Он укрылся Эмилио, как щитом, от удара предназначавшегося ему самому. Сын затаил злобу и твердо решил отомстить, когда вырастет. Но папику повезло. Примерно через год после тех событий он сгинул. Уехал куда-то с угрюмыми военными, да так и не вернулся назад. Это было давно, еще до Революции.

А обиднее всего, что порушила все его планы на будущую красивую жизнь девчонка! Йоханна, кажется, ее звали. Конечно, можно было соврать всем, что пальцы перебило осколком снаряда при бомбежке, например. Тогда бы он стал чуть ли не героем! Или он потерял их, обороняясь от бандитов, или, может, спасая старушку во время урагана.

Но тогда после Революции всем стали выдавать новые документы и переписывать население. Члены комиссии смотрели так пристально и сурово, что сказать неправду он не осмелился. А потом было уже поздно. На него и так косо поглядывали, как на сына полицая «врага Революции». Да и у папани там была какая-то темная история, когда они жили в горах. Он старался не вспоминать те времена.

Последующие годы ничего хорошего ему не принесли! Калека не мог стать ни водителем, ни военным. Уродство закрыло ему пути в медицину, мореплавание, да и еще массу возможностей Эмилио потерял вместе с этими двумя пальцами.

Да и клеймо «сын полицая» было несмываемо. Его обходили стороной приличные девушки. Даже большинство парней общались с ним неохотно. Еще свежи были воспоминания о тех годах, когда полиция «наводила порядок» на улицах, разгоняя дубинками демонстрации, бросая в «кутузку» любого, кто хотя бы косо посмотрел на стражей порядка.

Почти все соседи, где бы не приходилось жить, провожали его тяжелыми взглядами, и сразу после его ухода начинали о чем-то шептаться. Ведь к моменту, когда колонны во главе с победившим Фиделем и его сторонниками впервые прошли по улицам Гаваны, ему было уже около шестнадцати лет!

И все окружающие законно полагали, что к этому возрасту можно уже было сообразить, где добро, а где зло. И если парень активно не «встал на защиту Революции», значит «бананчик гниловат», и относиться к нему надо осторожнее.

Так он и рос, озлобленный на весь мир и на судьбу. В школе он отучился всего три класса, доучиваться позднее не захотел. На работу хорошую рассчитывать тоже не мог. Скитался почти по всей стране. Подрабатывал на фермах, таская вонючие тачки с навозом. Убирал на птицефабриках, чистил лошадей. Одним словом, всегда был на подсобных работах. Переезжал из города в город. Как только им начинал интересоваться Комитет Защиты Революции, он старался сменить место. Так нигде надолго и не задержался.

Можно было бы устроиться «мачетерос» на сахарные плантации. Там были хорошие зарплаты, а на «сафру» (сбор тростника) рабочие приезжали из разных концов страны. Никто особо не разбирался, кто ты. Но уж больно тяжела была работа, гнуть спину зря не хотелось.

Три года назад он перебрался в столицу. Здесь было легче затеряться. Люди меньше обращают внимания друг на друга. Да и времена настали уже другие, более спокойные.

И сейчас в его обязанность входило по утрам толкать перед собой тележку с хлебом и сушеными бананами, оглашая дворы пронзительным возгласом: «Panaderia! А кому свежий хлеб!?».

Его тошнило от этой ненавистной работы. Закончив ее к обеду, он обычно спал в своей крохотной комнатушке за пекарней в конце района Ведадо. Вечерами бестолково шлялся по оживленной набережной Малекон. Норовил облапошить незадачливых прохожих или просто выпить белого рома с желтой этикеткой, самого дешевого в компании таких же, как и он сам, неприкаянных.

Рюкзак был уже почти полон, разобрать осталось лишь папенькину «сокровищницу». Эмилио возил ее с собой по привычке, особо не заглядывая внутрь. Старая обшарпаная железная коробка из-под какого-то американского печенья или конфет со стершимися буквами и рисунками размером с обычную толстую книгу.

– Так, что тут? Пара фотографий. На одной папик с такими же отъевшими морды полицейскими. На выброс. Открытка с Капитолием также полетела в мусорку. Пару фишек из казино, не зная зачем, сунул в сумку. На счастье, может, пригодится. Несколько форменных пуговиц, сигарная гильотина с треснувшей ручкой, ракушка – мусор одинокого человека. Лишь на мгновение отца стало жалко. Но только на мгновение. И он продолжил копаться дальше…

На дне коробки лежал небольшой, но тяжелый кулек из старой газеты размером с крохотный обломок карандаша. Свернутый трубочкой и перевязанный куском джутового шнура. Очень пыльный и старый. Узел не поддавался, пришлось развязывать зубами. И вот на ладонь легла небольшая, но очень тяжелая полоска желтого металла. Она заканчивалась капелькой на одном конце, а второй был, очевидно, от чего-то отломлен. Казалось, расплавленный металл вытек откуда-то и застыл. А отец отломил его и припрятал. Интересно! Попробовав на зуб желтую полоску, Эмилио не мог сдержать довольный возглас! Это было золото! Взвесив на ладони, повеселел. Тянуло на добрых четверть фунта!

Лихорадочно развернув бумажку, он подошел к окну. При свете попытался разобрать побледневшие от времени строчки. Удалось разобрать лишь несколько слов «. С начала 1957 года рост промышл…». Дальше надпись обрывалась. Но и этого было достаточно! 57-й год! Значит, папаня где-то умыкнул золотишко в те годы, когда они жили в горах Сьерра-Маэстра! Там была еще маленькая речка. Эмилио помнил ее. Кажется, Яра!

Так вот почему он вынужден был жить в этой глуши в том вонючем поселке, окруженный лишь колючками и угрюмыми охранниками! Где сучка Йоханна и рубанула его по руке! Вот куда каждое утро уходили рабочие. Он вспомнил коптящий едким дымом сарай и пещеру. Они с мальчишками иногда, бродя по округе, пробирались и туда. Там добывали и плавили золото! Радостная мысль вспыхнула и тут же угасла.