Виктор Говорухин сидел за столом, изучая стопку бумаг. Краем глаз он поглядывал на открытый роман – наверняка детектив-приключение – запятнанный кофейными и чернильными кляксами. Никто уже давно не удивлялся, что в разгар рабочего дня вахмистра Говорухина запросто можно застать с книгой в руках. Ноги жандарм в такие минуты всегда закидывал на стол.

Сейчас Виктор жуть как хотел читать. Вместо этого разбирался с отчетами по двум последним взрывам. Подслащивало жизнь только кофе – без добавок, но и так сойдет.

Трудоголизм Виктор никогда не поощрял. Особенно – у молодых сотрудников. И ладно, если бы работа их была интересной… В случае полицейских-жандармов (тут Виктор даже мысленно вздыхал от идиотской путаницы), работа выжигала душу, превращая ее узор из пестрого, сверкающего оттенками и полутонами дорогой гуаши, в черно-серый, чернильный, дешевый и вообще сделанный из того, что оказалось под рукой.

Трудоголизм убивал, да. Не физически – морально. Но сейчас…

Сейчас вахмистр Говорухин видел в происходящем авантюрный, детективный и захватывающий сюжет, частью которого может оказаться он сам. Не центральным героем – так, второстепенным. Большего и не просил. Хотя…

Хотя, подумал Говорухин, если я сейчас не возьмусь за это дело, его просто замнут. И начальство можно понять – искать связь там, где она спрятана под тоннами льда, дело неблагодарное. Начальство-то пуще его знает правду о трудоголизме. Да только вот в голове Виктора уже обрисовался угловатый айсберг, макушкой которого стали произошедшие события: а поскольку жандарм читал не только беллетристику, но и умные книжки, еще чаще – приложения к журналам, то знал, что макушка айсберга – лишь малая его часть. Остальное скрыто под водой. Оно куда страшнее и опаснее.

Вахмистру Говорухину хотелось сюжета, азарта, красок. Виктор улыбался – в его случае, не во весь рот, а во все усы, которые поднимались вместе с уголками губ.

Виктор нашел зацепку – анубисата.

Они всегда доставляли городу слишком много проблем… Впрочем, нет, поправился жандарм, не городу, а городам. Даже в Париже, там, где во имя бога мумификации возвели – точнее, переделали, – целый храм, к анубисатам, непорочным служителям Анубиса, все равно относились с подозрением. Официальные лица церкви отрекались от них, нарекали иными служителями бога. Неправильными. Анубисаты же говорили то же самое, но равно наоборот – мол, нет, это мы настоящие.

Впрочем, ситуация – типичнее некуда для любой оппозиции и официальной власти. Те же инь и ян – две стороны одной монеты. Поменяй слагаемые местами – сумма отношений не изменится.

Так что анубисаты… не то что бы были вне закона. Просто считались сектой, тайным обществом, слишком уж часто играющим с магией бога Анубиса, магией не столько самой смерти, сколько… момента перехода. Норвежские философы, о которых Говорухин слыхивал только на ненавистных ему светских мероприятиях, называли это пограничными ситуациями. Магией на стыке жизни и смерти, в момент перехода на ту сторону – когда человек будто и жив, и мертв одновременно.

Виктор привык мыслить в более приземленных материях. Его чашка кофе никогда не была наполовину пуста или наполовину полна – она просто была, либо отсутствовала.

Анубисаты не убивали, не грабили, не приносили жертвы, не использовали магию в опасных целях. Просто… были странными, вот и все: не такими, как все, шушукающимися, нелюдимыми и подозрительными. В глазах остальных, просвещенных людей, привыкших к открытости и публичности любых мистерий, таинств, ритуалов, анубисаты казались словно не от мира сего. От таких только и ждешь беды. Мало ли, что у них в голове?

Еще людей, безусловно, пугали руки анубисатов. Магия их бога, магия пограничной ситуации, момента перехода, давала силы – но вены вздувались, наливались ночным фиолетом, а руки сохли, худели. С анубисатами не хотели случайно встретиться на улице – ни днем, ни, тем более, ночью.

– Не убивали, не грабили, не приносили жертвы, не использовали магию… – вновь повторил про себя Виктор Говорухин. Допил чашку кофе, кинул стопку бумагу на стол и наконец-то схватил роман, откинулся на спинку стула и жадно зашуршал страницами.

Да, действительно ничего противозаконного не делали, заключил жандарм. Не делали – до этих пор.

Тут Виктор, будто вспомнив что-то очень важное, отвлекся от чтения, согнулся даже не в три, а в четыре погибели, с грохотом открыл ящик стола, пошуршал там. Потом глубоко вздохнул – так, будто нос внезапно заложило, – и, расслабленный, вернулся к чтению, слегка покачиваясь на стуле.

Молодые жандармы, оставшиеся дежурить до самого позднего вечера, готовы был поклясться, что из кабинета вахмистра Говорухина всю ночь доносились громкие чихи.

До тех пор, пока небо вдалеке вдруг вновь не заревело пламенем.

Из дневников археолога. День первый

Охра, охра, охра – повсюду бесконечная охра, будто изголодавшаяся по свободе, кружащаяся в танце песчинок, гипнотизирующая пируэтами, воронками, кругами на песке: горячем, раскаленном, принимающим фантастическую форму ни то грифона, ни то древнего змия, и тут же таящим, чтобы обмануть воображение вновь…

Наверное, так бы я описал тот день – день начала раскопок, нашей экспедиции. Прости меня, читатель, если я не столь поэтичен, каким ты хотел бы меня видеть. Когда-то я писал стихи… Надеюсь, их крупицы задержались во мне хотя бы на миг – как образы в этих бесчисленных песчаных бурях…

Собственно, с такой бури и началась наша экспедиция. Признаюсь, непогода для меня тогда отошла на второй план. Куда более волнительным (или, если не изменяет память, так не говорят?) стало другое событие.

В этот раз с нами отправился сам господин Шампольон!

Для меня большая честь оказаться рядом с легендой… До сих пор не верю, что его открытие перевернуло мир. Нет, читатель, тут я не ошибаюсь. Именно перевернуло, а не перевернет – уверен, это уже случилось. Просто пока… не успело обрести достойную форму. Возможно, еще пять-десять лет – и мы не узнаем собственный мир.

Но я возвращусь к предмету рассказа. Пресловутая песчаная буря зверствовала, пока мы спасались в палатках, голодными глазами смотря на жестяные банки сардин. Как говорил один мой знакомый археолог: сначала мы едим сардины, потом – банки из-под них. Большой скупец…

Впрочем, буря утихла. Ведомые господином Шампольоном, его другом-англичанином со стеклянным глазом (фамилия его, кажется, Пенбери? Или Пендлбери?[4]) и одним старым арабом, мы шли через пески Саккары, недалеко от древнего города Мемфиса: коварное, признаюсь, место. Ночь – как арктический лед, день – как жерло вулкана.

Еще мне постоянно сдувало ветром шляпу.

Погода, мягко говоря, нам не благоволила. Мы шагали среди уже найденных мастаб[5], как стадо диких животных в поисках воды. Для чего, читатель? Не знаю. Никто не знает. Точнее, даже не так – не хочу вводить в заблуждение. Мы знали, что ищем новые захоронения, желательно – не разграбленные. Но не знали, какие конкретно. Не знали, почему в этот раз с нами сам господин Шампольон.

Нет, мы не знали. Только догадывались и чувствовали – на кончиках пальцах, как композиторы, ощущающие ритм новой мелодии. Надеюсь, сравнение мое покажется понятным.

В тот день мы долго шли. Потом копали – казалось, вечность. Когда наступил вечер, разошлись по разбитым палаткам, сменив друг друга. Решили копать и ночью, хотя бы до тех пор, пока не станет невыносимо холодно, а усталость не собьет с ног. Господин Шампольон с другом, эти благородные добрые господа, предлагали ограничиться дневной работой – мы не согласились. Даже не помню, почему – наверное, хотели выглядеть героями в их глазах.

Впрочем, этот первый день был самым обычным, ничем не примечательным. Лишь до ночи, когда проснулся весь лагерь, потому что…