Но грубые, мясистые руки Алексаса творили невероятное. Бритва скользила по белоснежной пене. Цирюльник – не особо утруждаясь – словно играл на пианино с виртуозностью, отработанной годам опыта.

– Готово, – Алексас совершил последнее воздушное движение бритвой и снял белое полотенчико с шеи клиента.

– Вы уверены? – дрожащим голосом промямлил усатый господин, зачем-то ощупывая шею.

– Уверенней некуда, – устало вздохнул Алексас.

Пересилив себя, клиент открыл глаза.

С точки зрения стороннего наблюдателя, на лице господина, все еще усатого, ничего не поменялось – каштановая растительность все так же пушистым кошкиным хвостом топорщилась в обе стороны. Но усатый господин, большой педант, замечал малейшие отклонение от самолично принятой нормы – как дракон из старых сказок замечает пропажу хотя бы одной монеты из непомерной сокровищницы.

Пригладив усы, с точки зрения господина, теперь наконец-то выглядевшие по-человечески, потер идеально выбритый подбородок. Присвистнул.

– Честно, я от вас такого не ожидал. Простите, но ваши руки…

– Руки делают, – парировал Алексас.

– А глаза боятся? – хмыкнул господин.

– Не-а. Боялись бы – руки б не делали.

Усач уже было открыл рот, придумав колкое замечание, но благоразумно промолчал, растерявшись. Клиент шмыгнул носом и перевел тему – как часто делают в таких ситуациях, чтобы не показаться растерянным, глупым, или, чего хуже, не желающим продолжать светскую беседу.

– Вы слышали про сердце Анубиса? Они везут его к нам! Это чудо…

– Придерживаюсь хорошего совета не читать газет по утрам, – пожал широкими плечами Алексас Оссмий. Потом принялся натачивать бритву, с силой проводя по грубому кожаному ремню.

– Честно вам сказать, мне даже трудно поверить, что такое оказалось возможно! Что это все, ну вы понимаете, возможно.

Алексас, покончив с бритвой, беспокойно покрутил в руках кулон с солнечным скарабеем.

– Да уж, и не говорите…

Он помнил, как это случилось – смутно, эфемерными, словно струйки сигарного дыма, образами. Будь постарше – может захлебнулся бы волной общей эйфории. Но когда Жан-Франсуа Шампольон научил мир читать иероглифы, люди перевели тексты: со стен гробниц, с уцелевших папирусов, фигурок, сфинксов и обелисков, и тогда…

Поняли, что магия Египта – реальна, что боги его – реальны.

И посмертная жизнь – тоже.

Словно в доказательство, боги Египта заявили о себе, чтобы ни у кого больше не оставалось сомнений – снизошли, ничего не требуя, не диктуя законов, просто дали понять, что люди не ошиблись.

Тогда мир сошел с ума. Может, от откровения, а может – от невероятного аромата, что источали божества, от их и золотого с бликами лазурита сияния. Первые годы были страшными, но в то же время неуловимо-прекрасными – как пир во время чумы.

Время шло, и все поголовно, от домохозяйки до двоечника-гимназиста, кинулись изучать древние тексты – часами сидели в библиотеках. Мир, наполненный светом новых богов и орошенный густой кровью восстаний, менялся – в глазах маленького, пятилетнего Алексаса, совсем незначительно, словно серые тени на стене принимали другие формы, но на деле, конечно, кардинально. В городах появились новые храмы. В каждой столице – в честь своего бога: черный готический собор Анубиса в Париже; хрустальный, ловящий солнце дворец лучезарного Ра в Мадриде; строгое английское аббатство бога Тота в Лондоне; храм Себека в классическом китайском стиле, прямо посреди рисовых полей, в провинциях Пекина. В небеса взмывали дирижабли, укрепленные магическими символами крестов-анкхов и солнечных скарабеев – они летали от города к городу, от страны к стране, делая людей ближе, как никогда до этого. Давали шанс добраться и до самого Египта, ставшего местом паломничества – до Египта, где археологи продолжали копать в надежде новых знаний, новых откровений.

И одно из них они получили.

Когда откопали настоящее, черное, бьющееся сердце Анубиса – это Алексас помнил хорошо, – даже последние скептики убедились в реальности нового мира. Теперь научное сообщество, на мгновение сбросив свой серый нафталиновый хитин консервативности, гадало: что это вообще такое, что оно значит, найдут ли сердца других богов?..

И вот: оно, сердце Анубиса, пусть на несколько дней, но в Санкт-Петербурге…

Алексас еще раз убедился, что очень правильно делает, не читая газет по утрам. Иначе любое утро будет недобрым – а там уж без разницы, хорошая новость или плохая. Главное – новость есть. Шокирует в тот миг, когда к ней еще не готовы, и выводит из равновесия. А в такие моменты… руки не слушаются, мир на мгновение застывает в мерзкой неопределенности. Словно исчезает твердая почва из-под ног.

Цирюльник повернулся к распахнутому окну – видимо, его привлек ворвавшийся внутрь медовый запах цветущей весны, который колокольным звоном напевал о том, что уже через несколько дней наступит Пасха. Алексас уже и не помнил, когда сирень зацветала так рано, к празднику, тем более – после такой-то убийственно-холодной зимы, когда от одного прикосновения мороза можно было окоченеть, а дрова в доходных домах (и, поговаривают, даже в Зимнем Дворце) кончились подчистую.

За окном, вдалеке, за чередой ажурных тонких домов, дымом возносящихся кверху и мерцавших в отблесках, что бросали серебряные шпили, возвышались два огромных искрящихся купола собора Вечного Осириса из изумрудного стекла. Как два оазиса, нависающие над городом.

– Прошу прощения, – отвлек усач. – У вас не будет крема?

– Простите? – не сразу сообразил Алексас.

– Крема, – повторил господин, когда цирюльник повернулся к нему. – По-моему, у меня на щеке небольшой порез. Сущие мелочи, просто…

На ерундовой царапине, даже ребенку не страшной, проступила капелька крови – крохотная, меньше и представить сложно.

На свою голову, цирюльник эту капельку увидел.

И тут же свалился в обморок.

Алексас Оссмий не переносил вида крови.

Гранд-губернатор изучал яйцо в серебряной рюмке с таким неподдельным интересом, будто в нем крылся смысл бытия.

Впрочем, по утрам гранд-губернатор Санкт-Петербурга Велимир смотрел так абсолютно на все вещи. Морок спадал только после третьего умывания и плотного завтрака – мир наконец-то становился простым, привычным. Без философии.

На продолговатом столе просторной обеденной залы стоял привычный набор, без которого гранд-губернатор не мог представить своего существования: фарфоровая чашка крепкого черного кофе, только из турки, два яйца в серебряных рюмках, такой же серебряный графин с горлышком в форме головы петуха и ножками-лапками (внутри, к сожалению гранд-губернатора, постоянно оказывалась вода), телячья вырезка и хлеб с толстым слоем сливочного масла.

Велимир всегда предвкушал завтрак с ночи. Сейчас его глаза чуть ли не слезились от наслаждения и вожделения.

Гранд-губернатор поправил салфетку на груди, глубоко вдохнул и запустил ложку в яйцо – скорлупка сверху была заблаговременно снята

– Сэр?

Велимир вздрогнул, чуть не выронив ложку.

– Почему ты всегда подкрадываешься так незаметно, Парсонс!

– Простите, сэр. Но вам надо принять лекарство, сэр.

– О боги, Парсонс…

– Именно они, сэр

Личный врач гранд-губернатора – высокий, бледный, худой, в строгом зеленоватом фраке чуть ли ни до пола, снял с серебряного подноса граненый хрустальный стакан с прозрачной жидкостью, почему-то блестевшей в солнечных лучах. Идеально бритое, с острыми скулами лицо Парсонса тоже блестело, поярче серебряных тарелок – как и тщательно налысо выбритая голова.

Врач поставил стакан на стол.

– Ваше лекарство, сэр. Утром натощак, сэр.

– И сегодня обязательно его пить? – сморщился Велимир.

– Да, сэр. Три раза в день, сэр. Еще несколько дней.

Гранд губернатор-ничего не ответил – просто заерзал, пробурчал что-то невнятное, зажмурился, залпом осушил стакан, вдвойне поморщился и закашлялся.