Искры очерчивали темноту крыльями феникса, отрывались от затухающего пламени, гипнотизировали, размывали зрение, словно пытаясь спрятать обугленные остатки сгоревшего здания.

Вахмистр Виктор Говорухин – старичок с морщинистым лицом и профилем, как ему говорили, самого Рамзеса II – согнулся и закурил от угасающего пламени. Чуть не подпалил длинные усы.

Бессвязно выругавшись, вахмистр Говорухин пустил струю сизого дыма – сам закашлялся от крепости папиросы, курил редко, но со вкусом, в кресле, не привык на ходу по ночам. А тут, на тебе, вызвали – и ладно, случилась бы какая ерунда, но вот оно как… Виктор пытался сосредоточиться, укутаться в мысли, как в шелковый плед – часто видел такие в витринах, особенно в последнее время, – но какой-то неразборчивый, назойливый фоновый шум не давал этого сделать. И откуда он только брался…

– Ваше благородие, – наконец расслышал Говорухин. – Господин вахмистр!

Виктор дернул головой, как плохо пошитая кукла – резко и неуклюже. Рядом, теребя в руках исписанные листы бумаги, нервно покачивался молодой полицейский – или теперь правильно говорить «жандарм»? Виктор все никак не мог уяснить.

– Боги, я же сто раз просил, не называйте меня по званию. Раздражает, как плохая скрипка в руках неумелого музыканта…

Увидев, что жандарм – Сет побери, или все же полицейский?! – занервничал еще сильней, Говорухин смягчился.

– Ладно, что там у тебя? Тела удалось опознать?

– В таком состоянии… нет, конечно, нет, – молодой человек задергал бумагами. – Но местные рассказали о посетителях. Говорят, видели их не в первый раз – и те всегда бронировали опиумную, гм, целиком…

Виктор, зажав папиросу в зубах, взял бумаги.

– Граф и графиня Богомазовы, – огласил молодой жандарм-полицейский, пока Говорухин изучал исписанные темно-синими, как беззвездная июльская ночь, чернилами.

– Да, с такой-то фамилией. Ну и шуточки, Сет побери.

Виктор уткнулся в листы и так увлекся, что поднял глаза, только когда молодой человек кашлянул – он так и стоял на месте. Удивленно уставившись на жандарма-полицейского, наконец затушив папиросу, Виктор сказал:

– И что ты стоишь, дорогой? Все, свободен. Что ж вас все никак нормально не научат… боги, как же раньше было проще!

Молодой человек, получив разрешение, тут же убежал в сторону обгоревшей «Нефертити». Говорухин вздохнул, поправил официальную форму: темно-синюю кожаную куртку и такого же цвета фуражку с золотистым крестом-акнхом. Присел на холодную землю – в его возрасте, всегда говорил вахмистр Говорухин окружающим, беспокоится о здоровье уже поздно.

Да, раньше действительно было проще, подумал жандарм. Хотя бы год назад. Тогда Виктор точно знал, что он – полицейский. Точка. Никаких дополнительных приставок, званий, титулов и прочих глупых придумок. Но потом императору – да будет он жив, здоров и могуч! – вздумалось проводить реформы. Казалось бы, не столь значимые на фоне изменившегося мира, но головой боли на чиновников и служащих всех мастей навалилась масса.

Третьего отделения тайной канцелярии вдруг не стало. Никто не догадывался, что Александр II, взойдя на престол, распустит ее, освободив просторные дворцовые залы. Вахмистр Говорухин, впервые прочитав новость в газетах, был только рад и решение поддерживал – просиживавшие кресла третьего отделения солидные господа давно перестали быть дерзкими хищными птицами, готовыми пустить когти, лишь завидев опасность. Они постарели, ссутулились, привыкли к сладкому существованию, вкусной еде, мягким подушкам, комфортной одежде, семейной жизни и беззаботности. А какие-то двадцать лет назад ведь именно они подталкивали Николая действовать радикально – может, без их ласковых подсказок он бы и не решился на столь жесткие меры…

Но это осталось в прошлом. Жандармерия, лишившись начальников, осталась у разбитого корыта, и тут же перешла в ведомство министерства внутренних дел. Их всех, как голодных хищников с разных континентов, запихнули в одну новую структуру. Виктор помнил, как нам общих собраниях им доходчиво пытались объяснить новый порядок. Получилось – в лучшей традиции, шиворот-навыворот. Чтобы не плодить названий – полицейские такие-то, полицейские такие-то, – всех поголовно стали звать жандармами, новую единую организацию – жандармерией. Только поделили служащих на два больших отдела: по делам исключительно внутренним и политическим.

Под патронажем министерства внутренних дел слили полицию и жандармерию воедино, выбрав в качестве названия, очевидно, самое звучное.

Получилось, как в той сказке про Красную Королеву – в одном саду и белые, и красные розы, иными словами – полный кавардак.

Никого, конечно, не спросили. Практический смысл от всей затеи отсутствовал – жандармы продолжали преследовать, полицейские – патрулировать. Зачем все это устроили? Сет их знает – только добавилось путаницы и лишних бумажек.

И еще эти новые дурацкие должности, звания… Вахмистр Виктор Говорухин! Ради богов, всех и каждого, что это такое?!

Да, думал Виктор, проще, все было проще, даже год назад…

А уж двадцать лет назад – тем более.

Ведь он еще в те годы чувствовал, как в воздухе даже не носилась – это еще цветочки! – а буквально искрилась одержимость Востоком. Тогда, конечно, она проникала в бытовую кутерьму только сквозь прозу, картины и стишки. К слову, стишки Виктор никогда не любил – считал пустой тратой времени, и не для поэтов, они-то пусть творят что хотят, и так не от мира сего, а для самого себя. Есть ведь вещи куда более практичные и приземленные. Но было в то время нечто… такое неуловимое, как покалывание на кончиках пальцев. Словно первый, мягкий минорный аккорд аскетичного пианино перед чем-то бо́льшим – громогласным свинцовым орга́ном.

Это самое бо́льшее случилось двадцать лет назад, в 1822 году, когда Жан-Франсуа Шампольон расшифровал египетские иероглифы.

Тогда боги старого Египта явили себя миру.

У усатого господина дернулся глаз.

Когда господин садился в мягкое кожаное кресло, то даже представить не мог, что ближайшие двадцать минут пробудет как на иголках. Нет, тут же исправился господин, даже хуже – как на раскаленных углях. Усатому господину рекомендовали это место друзья, коллеги, родственники, да даже случайные знакомые, иногда краем уха слышавшие разговор, поддакивали: мол, да, да, и мы были, и мы рекомендуем! Все говорили, что это – лучшая цирюльня среброглавого Санкт-Петербурга, другой такой нигде не сыщешь, даже на самых роскошных улочках Лондона, Парижа или Праги.

Умение здешнего мастера стало легендой, одной из тех, которыми живет любой уважающий себя город. Усатому господину постепенно становилось даже неловко, что все вокруг брились здесь, а он – нет. Так что в этот прекрасный во всех отношениях день мужчина собрался, накинул шляпу и дошел до цирюльни на втором этаже приличного доходного дома по адресу набережная Екатерининского канала[1], дом 35. Сидел в светлой комнатке, плотно заставленной мебелью: шкафчиком, столом, парой стульев и комодом с огромным зеркалом в дубовой раме, на которое сейчас предпочитал не смотреть.

При мысли открыть глаза во время бритья все существо усатого господина брыкалось, он начинал ерзать в кресле еще сильнее

Потому что руки, Сет побери, эти руки…

Цирюльник Алексас Оссмий орудовал бритвой так искусно, что она плясала в его руках, притом сразу несколько кардинально разных танцев – от нежного вальса до озорной джиги. При взгляде на Алексаса в голову даже не приходила мысль, что такой человек может брить. Руки, как у мясника – сильные и грубые, все мозолях, – скорее напоминали чугунные валики. Да и сам по себе цирюльник оказался весь какой-то… угловатый – будто обелиск, сделанный из монолитного камня: мощного, крепкого, но лишенного всякого изящества и грации. Качеств, как думалось усатому господину, столь фатальных для человека, одно неверное движения которого может привести к весьма печальному исходу.