– Скажу, что Ваше светлейшее высочество необыкновенно щедры.

Карл Евгений засмеялся:

– И я это скажу! – Герцог взял со столика бокал с вином и отхлебнул большой глоток. – К тому же я временно назначаю вас первым скульптором фабрики. Эта должность тоже была за Гецем.

– Вы слишком добры, сир.

– Теперь очередь за вами. Докажете своими работами, что «свежий взгляд» не просто слова, – должность останется за вами. Ну что, Лойс, есть у вас просьбы или пожелания? Сейчас самое время просить вашего герцога.

– Ваше светлейшее высочество, осмелюсь попросить, чтобы мне вместо денег не выдавали белый фарфор. Я ведь не художник, мне с ним нечего делать.

Частично платить нераскрашенными вещами было практикой всех европейских фабрик, но мастер решил еще раз испытать фортуну.

– Я подумаю, – недовольно буркнул герцог и отвернулся. Аудиенция была окончена.

Жан-Жак поклонился до земли и, не распрямляясь, задом засеменил туда, где, по его предположению, находились двери.

– Лойс! Вас, кажется, зовут Иоганн Якоб? – услышал мастер голос герцога.

– Жан-Жак, Ваше светлейшее высочество.

– Ну, в Швабии вы – Иоганн Якоб. – Герцог сглотнул и причмокнул. – Я уже распорядился.

Иоганн Якоб услышал, как навстречу его заду скрипнули открываемые слугой дверные створки, понял, что его расчет был верным, и попятился быстрее. Уже через секунду двери закрылись перед ним. То есть за ним, но при этом все же – перед.

Ринглер ждал его в галерее. Директор переминался с ноги на ногу, как будто встреча с горшком герцога напомнила его организму о естественной нужде. Однако оказалось, что он возбужден только что полученной информацией, которую с трудом сдерживал в себе.

– Коллега, вы не поверите, что произошло! – выплеснул он наконец новость, которая не давала стоять спокойно. – Представляете, Бустелли сегодня утром уехал обратно в Нимфенбург! Только дождался жалованья – собрал вещи и сбежал! И кроме пары статуэток с китайцами, ничего фабрике не оставил. Герцог в ярости. Не хочет даже слышать его имени. На меня злится, что я его пригласил. А в чем моя вина? Ну в чем, Жан-Жак?

– Иоганн Якоб.

– Как?

И Иоганн Якоб пересказал директору свой разговор с герцогом. Оказалось, уже несколько дней назад Карл Евгений распорядился поменять мастеру имя, у Ринглера это просто вылетело из головы. Директор обрадовался, что, несмотря на его предостережение, Иоганн Якоб все же разругал Бустелли; посмеялся там, где мастер удачно «не согласился» с мнением герцога о достоинствах попугая; значительно поднял брови, услышав, что его друг назначен обербоссиерером и первым скульптором фабрики; пробормотал при упоминании жалованья Иоганна Якоба: «Столько же, сколько было у Геца» – и с большим интересом прослушал лекцию о новом направлении в работе скульпторов фабрики. Когда же Иоганн Якоб упомянул непонятные ему слова герцога о том, как тот, шестнадцатилетним мальчиком, дважды в один день овладел Швабией, Ринглер огляделся вокруг, схватил мастера за рукав кафтана и оттащил от дверей вглубь галереи.

– Я-то думал, что это легенда, но раз вам сам герцог сказал… После возвращения из Пруссии юный Карл Евгений не мог дождаться своего совершеннолетия. Он не переносил регента Карла Фредерика, своего дядю, и желал править сам. И вот этот день настал – а герцога нигде нет. Обыскали все. Наконец Карл Евгений пришел во дворец – о, ужас – пешком! Потом стало известно, что вечером предыдущего дня у герцога был урок клавесина с Карлом Филиппом Эммануилом Бахом, на котором музыкант сыграл посвященные ученику Вюртембергские сонаты. Юный Карл Евгений был так растроган, что лично проводил Баха в гостиницу «У римского цесаря» на Марштальштрассе. А когда уходил, ему в коридоре освещала дорогу юная горничная. Говорят, платье сползло с плеча девушки, и выглянула молодая грудь. У Карла Евгения взыграла кровь, и в эту ночь он употребил на практике свои знания военного искусства, полученные в Пруссии, – взял крепость штурмом.

Директор засмеялся этой, видно, заезженной шутке и продолжал:

– А наутро герцог Вюртембергский взял в свои руки правление Швабией.

– А что стало с горничной?

– Никто не знает. Рассказывают, что герцог потом искал ее, но она уже на следующий день ушла из гостиницы, а куда подевалась – неизвестно.

– И юный герцог, конечно, горевал?

– Вовсе нет. Он с головой ушел в романтические интриги, меняя любовниц одну за другой, не брезгуя и простолюдинками. Злые языки судачат, что из своих бастардов герцог мог бы набрать роту солдат. Да и теперь, если на рынке кто-то говорит о «вюртембергском петухе», это отнюдь не означает, что человек задумал на ужин отведать супа из птицы.

Ринглер засмеялся, снова повторяя чью-то шутку.

– В ранние годы правления герцог даже издал указ: дамы, которые переспали с ним, должны были при дворе носить голубые туфли. А те, кто отказался разделить герцогское ложе, не имели права на этот цвет, и к ним относились с презрением.

– Я бы им не позавидовал!

– Что им?! А каково было жене герцога, Елизавете Фредерике Софии? Она в конце концов со стыда сбежала в родительский замок маркграфов Бранденбург-Байройтских. Даже императрица вмешалась, но это ни к чему не привело – герцогиня так и не вернулась. Однако, коллега, идемте на фабрику – вас ждут.

Через французский парк директор провел Иоганна Якоба на Хинтере Шлосштрассе, а по ней пошли направо до конца дворцовой решетки, где свернули под липы Зееленгассе. По названию мастер догадался, что улица ведет на кладбище.

Фабрику он увидел сразу – она выделялась внушительным фасадом главного корпуса, который стоял в глубине тенистого дворика и двумя боковыми крыльями выходил на улицу. Нижний этаж этой бывшей охотничьей усадьбы был отведен под склад готовых изделий, а верхний занимали сам Ринглер и бухгалтер фабрики, жовиальный Хартманн. Директор не смог удержаться, чтоб не похвастаться своей квартирой, и просил нового обербоссиерера впредь наведываться без церемоний, по-дружески.

Фаянсовая фабрика находилась в правом крыле, фарфоровая – в левом. Иоганн Якоб направился было туда, но Ринглер ухватил его за рукав и потащил на задний двор – показать только что построенное одноэтажное здание с печами и старую конюшню, – а уже потом повел мастера на его новое место работы.

Ринглер начал с залов на первом этаже. Тут у горячих печей трудились старшие горновщики – остальных перевели в новое здание во дворе – и находились кладовые: влажные – для вещей, которые были в работе, сухие – для подготовки готовых изделий к обжигу. Другие обитатели этого этажа – мастера, готовящие глину для изделий и посвященные в тайну фарфоровой смеси, – смотрели на новичка с подозрением: не явился ли этот валлонец за секретом «арканума»? Что было глупо: ведь к нынешнему, 1762 году состав глины давно ни для кого не был секретом.

Поднялись на второй этаж, где в затхлом воздухе комнат, заставленных столами и наполненных запахами немытых мужских тел, глины и едких эмалевых красок, сидели, стояли и ходили скульпторы-модельеры, художники по посуде, художники по скульптуре, боссиереры и подмастерья. Они учтиво раскланивались с новым коллегой, в глазах у всех было любопытство. Ринглер подводил нового обербоссиерера к тем, кого считал особенно важными, и представлял. Из трех десятков боссиереров, которые оказались в непосредственном подчинении у Иоганна Якоба, директор выделил скульпторов-модельеров Иоганна Кристофа Хаслмайера и Йозефа Нееса. Хаслмайер был высоким и худым, а Неес – маленьким и толстым. «Легко будет запомнить», – подумал про себя Иоганн Якоб. Побеседовали и с Иоганном Кристианом Вильгельмом Байером, главным модельером фабрики. На столах расположились работы мастеров: многофигурные композиции Хаслмайера новому обербоссиереру понравились, а вот статуэтки придворного скульптора Байера не впечатлили. У стола Нееса Иоганн Якоб еле сдержал улыбку: стройные танцовщики толстяка-коротышки были устремлены вверх.