– Таможня. Проверка, – объявил кучер.

У новеньких Штутгартских ворот стоял пост: двухэтажный дом с колоннами. Из него вышли два гарнизонных инвалида и собрали документы.

– Смотри, подпись Карла Евгения, – сказал молодой солдат старшему товарищу, тыча изуродованными пальцами в подорожную Жан-Жака. Одноглазый сержант ухмыльнулся в усы:

– Интересно, которая из нежных ручек водила его рукой?

Солдат поперхнулся смехом: к дилижансу подходил офицер с напомаженными усами. Жан-Жак отметил про себя: во-первых, герцог – большой любитель женщин и, во-вторых, подчиненные его не любят.

Формальности были соблюдены, и экипаж въехал в город. Толстая дама подняла шторку. Дорога превратилась в аллею, обсаженную высокими липами; из-за деревьев проглядывали добротные дома.

– Ах, посмотри, Ганс, какой дворец! Просто новый Версаль!

В отличие от дамы, которая явно Версаля не видела, Жан-Жак знал французский дворец по годам работы на фабрике в Со. Он высунул голову в окно и постарался выгнуть шею так, чтоб посмотреть в сторону движения. За чугунной решеткой начинался французский парк с фигурно подстриженными деревьями, дорожками, фонтанами, клумбами и прудом посередине. Клумбы на зиму были заботливо укутаны полосами грубой материи. Парк упирался во дворец, перед которым блестели застекленные оранжереи. Безусловно, и дворец, и парк производили впечатление, но до Версаля им было далеко. Шея заныла, и Жан-Жак откинулся на спинку сиденья.

У герцогского дворца стояла застава. Дилижанс свернул в улочку налево и выехал на Марктплац. Был четверг, базарный день, и площадь гудела от шума голосов. Жан-Жак увидел памятник герцогу Эберхарду Людвигу, основателю города. Молодой воин приветствовал мастера, высоко подняв в правой руке маршальский жезл. Во второй руке, над безруким туловищем в доспехах, герцог держал голову с пышными усами. Голова изображала, по всей вероятности, несчастного турка. Из головы и из культей били каменные струи крови. «Оковалок», – улыбнулся Жан-Жак, вспомнив слово, которым друг-художник из Страсбурга называл дородных дочерей местного маркиза. Вокруг большой площади расположились евангелическая кирха с башнями-близнецами, здание местного самоуправления и другие дома. Напротив евангелической стояла недостроенная церковь неизвестной конфессии. Из-за скопления народа ехать дальше было невозможно. Дилижанс остановился.

Рыночную площадь заполняли лотки, столы и торговцы, запросто разложившие свой товар на рогоже или прямо на земле. Кроме говора людей и зазывных криков продавцов, в воздухе стояло блеяние, мычание, кряканье, кудахтанье, клекот и визг домашних животных. Их трудно было отличить от крика и писка детей, которых, правда, в отличие от животных, не убивали тут же на месте по желанию покупателя. Запах крови смешивался с запахом человеческих и звериных испражнений: и свежих, и оставшихся на площади со времени последнего дождя. Жан-Жак порадовался, что это был не летний день, когда к запахам, усиленным во много раз, добавляются полчища мух.

Кроме животных – живых и мертвых, целых или разделанных на части, – на площади можно было купить картошку, лук и яблоки, свежеиспеченный хлеб, муку, масло, яйца, молоко, сало и ветчину, колбасы, вино – как в бутылках, так и на розлив, – мыло, свечи, дрова, торф, постное и лампадное масло. Тут точили ножи, подковывали лошадей; портной штопал на локтях и коленях дыры, а сапожник заделывал их на подошвах башмаков. Продавали льняное полотно, горшки и миски. Меняла с весами вместо денег европейских монархов выдавал путешественникам монеты Священной Римской империи или местные, герцогства Вюртембергского.

– Апельсин для досточтимого господина! Апельсин для почтенной матроны! Прямо из солнечной Севильи! – послышался сбоку звонкий голос. Молодой торговец подбежал к дилижансу и протянул в окно небольшие желтые плоды.

Дама с негодованием отвернулась, а Жан-Жак посмотрел на паренька. Смышленое лицо было обрамлено густыми светлыми волосами. Красивые тонкие руки, с потрескавшейся от мороза кожей, сжимали по апельсину. На плече была торба, из которой шел манящий аромат.

– Возьмите, господин! Не пожалеете! – Парень улыбнулся и подмигнул мастеру. – Сладкий, как поцелуй девушки.

На молодом торговце были старая сорочка, рваные панталоны без чулок, дырявая не по росту куртка и сбитые деревянные башмаки.

– Сколько?

– Всего один крейцер, добрый господин.

– У меня нет мелких денег. Вот, отнеси меняле. – И Жан-Жак дал юноше тяжелый экю.

Дама в ужасе закатила глаза. Казалось, сейчас она наконец выскажет все, что думает об этом нестерпимом французе-музыканте, которого судьба послала ей в испытание. В том, что сосед был музыкантом, дама не сомневалась. Без дома, без семьи, без благочинных манер, без своего места в мире. Как ее сын, от которого она отказалась и который уже давно скитается по Европе, если не умер где-то под деревом у дороги. Мысль об испытании, однако, вернула даму в состояние надменной брезгливости, ведь она приняла и с честью пронесла этот крест, не сбившись на крик, гнев – даже на контакт с легкомысленным артистом.

Жан-Жак открыл дверку дилижанса и, удостоверившись, что под ногами нет ничего, кроме мерзлой земли, спрыгнул вниз.

– Я дойду пешком. Далеко до постоялого двора «У охотничьего рожка»?

– Нет, тут совсем близко! – Кучер обрадовался, что не должен отвозить пассажира на место, быстро слез с облучка, стащил с крыши дилижанса небольшой сундук с ручкой и поставил его рядом с мастером. – Вернетесь на Фордере Шлосштрассе – и налево. Как дойдете до середины дворца, напротив будет «У охотничьего рожка». Там останавливаются гости герцога.

– Я по его приглашению и приехал, – сказал Жан-Жак не столько для кучера, сколько для дамы. Та негодующе вскинула голову. На этом жесте отношения мастера со своей попутчицей закончились. Ее муж по-прежнему спал, что делал на протяжении всей дороги. Наверное, это была защитная реакция, выработанная за долгие годы супружества.

Вернулся молодой торговец:

– Вот, тут сто сорок два крейцера – два забрал меняла. Пересчитайте, господин, мне чужого не надо. – И юноша вложил в ладонь Жан-Жаку столбик серебряных и медных монет.

Мастер отдал крейцер за апельсин, а остальные монеты ссыпал в кожаный мешочек, стянув его потуже шнурком.

Парнишка взглянул на медную монетку

и, ловко щелкнув пальцами, перевернул ее на другую сторону. Блеснули две четверки.

Лицо юноши осветилось улыбкой:

– Ух ты! Это мне на счастье!

– Хочешь заработать еще крейцер? Помоги мне отнести вещи на постоялый двор «У охотничьего рожка». Знаешь где?

Паренек схватил сундук:

– Ну конечно! Но это не так близко. Может, господин не пожалеет двух крейцеров?

Господину не было жалко двух крейцеров, хотя парень и выглядел явным мошенником. Предчувствие подтвердилось, когда они миновали лоток с фруктами, где торговал бойкий итальянец. Там были и севильские апельсины – по два крейцера за три штуки. Чтобы отвлечь внимание Жан-Жака, молодой плут разыграл сценку. Он поставил сундук на землю у стола зеленщицы, дебелой бабы с отвислыми красными щеками, подбежал к девушке, которая нагнулась над корзиной с брюквой, ущипнул ее за полный локоть, не дожидаясь реакции, подхватил сундук и выскочил с ним на улицу. Жан-Жак поспешил за ним, но краем глаза успел заметить лицо обернувшейся вослед девушки – румяное и не лишенное привлекательности.

– Андреас! Ты у меня получишь!

– Яблоко от яблони… – проворчала краснощекая зеленщица.

– Это твоя любимая? – подмигнул пареньку Жан-Жак.

– Она бы не прочь, – засмеялся тот в ответ, – но ее мамаша меня на дух не переносит. Как и мою мать в свое время. До сих пор завидует, что ту двадцать лет назад взяли горничной на постоялый двор.