© А. Вишевский, 2018

© Онджей Полак, фотографии, 2018

© Эрик Первухин, элементы оформления, 2018

© Издание, оформление. Popcorn Books, 2020

Горбатый старик в красном камзоле стоял, заложив руки за спину под черный плащ. Красные чулки до колен были заправлены под облегающие панталоны того же цвета, ноги украшали щегольские бежевые бабуши. К плащу шла странная черная шляпа – она походила на рог, устремленный вверх. Как продолжение шляпы-рога, вниз торчала острая бородка. И шляпа, и бородка, не говоря уже о хищном крючковатом носе, придавали горбуну агрессивный вид. Чувствуя опасность, которая исходила от грозного человека, девушка в зеленом платье с золотыми цветами выставила навстречу ему точеную ручку, наполовину прикрытую кружевными манжетами. Ее высокая прическа была обильно покрыта розовой пудрой, в волосах сияла рубиновая заколка. Напудрено было и лицо девушки, на котором выделялись красные губы и мушки. Все выдавало в ней принадлежность ко двору; возможно, она даже была фрейлиной. От страха глаза девушки округлились, губы приоткрылись в неслышном крике. Старик приблизился, нагнул голову и, не вынимая рук из-под плаща, боднул девушку. Удар пришелся на шею: сказался маленький рост нападающего. Тонкая шейка треснула, и фарфоровая головка девушки упала на землю…

«Снова Бустелли!» – пробудился от дурного сна мастер Лойс.

Фигурки знаменитого венецианца уже несколько лет преследовали Жан-Жака во сне. Вот и сейчас: не будь ямы на дороге, он так и продолжал бы смотреть эту кошмарную итальянскую комедию с жадным стариком Панталоне и вечно влюбленной красавицей Аурелией. При всех европейских дворах как будто с ума посходили: только и разговору было, что о работах Франца Антона Бустелли. Конечно, надо отдать итальянцу должное: в его статуэтках была динамика. Но какой в ней смысл, если герои какие-то изломанные, жеманные. Пора наконец похоронить этот вычурный стиль!

Он ехал четвертый день. Рассказы знакомых о мягкости новых рессор берлинского экипажа не подтвердились. Вот и сейчас: хоть и благодарный стальным рессорам за прерванный сон, Жан-Жак сначала взлетел вверх и ударился головой о деревянную крышу дилижанса, а потом тяжело опустился вниз на обитую кожей скамью. С начала путешествия мастер подложил под зад подушечку, которую вышила покойная Лили, но геморрой, раздраженный тремя днями пути, все равно отозвался острой болью.

– Что себе кучер позволяет?! – с возмущением обернулась к мужу почтенная дама в темном платье. – Он же не крестьян на сенокос везет!

Жан-Жак не понял, при чем тут крестьяне и сенокос: за окном стоял январь. Дама уже не в первый раз скрашивала мастеру монотонную скуку дороги своей несусветной глупостью. Когда в Страсбурге они с мужем уселись в дилижанс, Жан-Жак из вежливости осведомился, ездили ли его попутчики когда-нибудь в берлинском экипаже.

– Как – в Берлин? Нам в Людвигсбург надо! – воскликнула дама и стала неповоротливо выдавливать из кабины с трудом втиснутые туда телеса. Кучеру долго пришлось ее уговаривать; дама вернулась в экипаж, но Жан-Жака с того момента невзлюбила. Могла быть и другая причина: у мастера место было дешевле. В дилижансе он сидел спиной к лошадям и смотрел на уходящий пейзаж, в то время как дама и ее муж могли любоваться приближающимися видами за окном. Могли, но не любовались: усевшись в дилижанс, дама первым делом опустила на оконное стекло кожаную шторку, и потому смотреть было не на что. Несмотря на закрытое окно, в карете было холодно. При этом отсутствовала вентиляция – а от дамы исходила ужасная вонь. «И от меня, наверное, несет, – подумал Жан-Жак. – Но ведь сам себе не пахнешь». Он закрыл глаза и попытался забыться, однако проклятый геморрой напоминал о себе с каждой рытвиной и каждым камнем на дороге.

Путешествие мастера-боссиерера Жан-Жака Лойса в герцогство Вюртембергское началось рано утром в понедельник, когда он выехал из Нидервиля в Страсбург. Мастер сразу узнал дорогу: по тем же колдобинам, что и семь лет назад, когда ехал по ней в Нидервиль. Кучер гнал лошадей, не обращая внимания на ямы и недовольных пассажиров, и безрессорная французская карета пролетела весь путь за день, прибыв в Страсбург еще засветло. Жан-Жак чувствовал себя так, будто его, как того зайца, вывернули наизнанку и отбили деревянным молотком. Оставив скромный дорожный сундук в комнате на постоялом дворе, мастер поспешил на кладбище, где была похоронена Лили. Он постоял у ее камня, который за это время порос плотным здоровым мхом, и вошел в церковь. Поставил свечу и постарался представить Лили живой. Из этого ничего не вышло: мысли блуждали в других эмпиреях.

В сумерках мастер прошелся по городу, где прожил почти десять лет, но прогулка не всколыхнула в его душе ни чувств, ни воспоминаний. Хорошо, что он не поддался порыву задержаться в Страсбурге, а купил место в дилижансе, который отправлялся в Людвигсбург на следующий день. По дороге на постоялый двор недолгий колючий дождь загнал Жан-Жака в лютеранскую кирху, где в полумраке он споткнулся о могильную плиту французского маршала и незаконнорожденного сына курфюрста Саксонского. К себе в комнату мастер вернулся ковыляя.

Страсбург покинули ранним утром и сразу въехали в Священную Римскую империю. На границе не задержались: проездные бумаги у всех были в порядке; на подорожную Жан-Жака с подписью герцога Вюртембергского вообще едва глянули. Лошадей поменяли в Раштатте, где мастер пообедал припасенным с вечера страсбургским пирогом, запив его красным вином из дорожной фляжки. Баден-Баден проехали не останавливаясь: там все дорого, не по карману тем, кто едет почтовым дилижансом. Город приобретал известность своей целебной водой, и туда потянулась европейская знать. Жан-Жак, однако, был реалистом: маркграфы и герцоги умирали так же часто, как простолюдины. Вечером приехали в Карлсруэ, где остановились на постоялом дворе. За день проехали двенадцать часов – все же целых десять миль дороги! Столько же предстояло проехать и сегодня, чтобы прибыть в Штутгарт до темноты. Там планировался ночлег, а из Штутгарта до Людвигсбурга было уже рукой подать – всего две мили. Часа за два доедут.

Дорога стала лучше – дилижанс покатился мягко. Жан-Жак откинулся на спинку сиденья, и покачивание коляски перенесло его в мир детства. Маленький городок в Валлонской Фландрии и своих родителей он помнил плохо: заметив интерес мальчика к рисованию, они рано отослали его в Вену к дяде-гончару – чудаку и последователю Мартина Лютера. Жан-Жак больше мыл полы и убирал квартиру, чем учился ремеслу, но в шестнадцать лет ему повезло: в мастерскую по делу зашел Дю Пакье, директор только что открывшейся Венской фарфоровой фабрики. Дю Пакье заметил скромного юношу, который лепил из глины коня, и забрал его к себе в ученики. Жан-Жак пробыл на фабрике до ее закрытия в 1744 году. Домой, в родную Валлонию, на фабрику в Турне, он вернулся уже зрелым мастером.

В Турне платили хуже, чем в Вене, и работа была неинтересной. Он лепил мальчиков и девочек на цветочной поляне. Художников по скульптуре на фабрике не было, фарфоровые дети выставлялись на продажу нераскрашенными, и их никто не покупал. В Турне он женился. Получилось все как-то само собой: ему было уже за сорок, а Лили была немолодой дочерью домохозяйки. После свадьбы ничего не изменилось, разве что вместо одной комнаты у мастера стало три. Жена тихая, неразговорчивая – готовила, убирала, стирала, а в свободное время вышивала и вязала кружева.

Не успел Жан-Жак устроиться в Турне, как началась война за австрийское наследство, и город пал в битве союзных войск с французами. Мастер никогда не забудет, как после боя всех горожан: мужчин, женщин и даже подростков – по приказу Морица Саксонского погнали стаскивать трупы в овраг на опушке леса – генерал боялся гнилостной лихорадки. Коллективную могилу засыпали тонким слоем земли, и от оврага потом еще долго доносились шум больших крыльев и рычание хищников. И к чему все это было? Уже через два года в Аахене правители договорились, и город вернулся к австрийцам.