«Это большая честь. А может, меня ведут в залу для ассамблей?» Но нет – слуга указал мастеру на место около карточного столика, где ему надлежало ждать герцога, и удалился, неслышно прикрыв за собой двери. Жан-Жак взглянул на столик: там были разбросаны карты для игры в вист. Мастер вздохнул – эту модную игру он так и не осилил.

Из передней вело двое дверей – слева и справа от Жан-Жака, – и мастер стоял, гадая, откуда выйдет герцог. Карл Евгений Вюртембергский вышел из правых. За ними мастеру открылась длинная красная зала для ассамблей, за которой анфилада комнат продолжалась. На короткий миг чувства зрения, слуха, обоняния Жан-Жака попали под атаку блистающей драгоценностями толпы придворных, резких звуков клавесина и парфюмерного запаха жасмина. Створки дверей за герцогом закрылись, и видение исчезло.

Суверен, должно быть, встал из-за стола: его челюсти что-то дожевывали. В руке, за фигурную граненую ножку, он держал огромный бокал, в котором из стороны в сторону тяжело перекатывалось бордовое вино.

– Лойс?

Жан-Жак склонился в низком поклоне:

– Точно так, Ваше светлейшее высочество.

– А что это у вас в руках? – Герцог указал на сверток.

– Это мой скромный дар Вам, сир. – Мастер развернул и с поклоном протянул герцогу фаянсового попугая.

Реакция была мгновенной:

– Эта птица – само совершенство! Ни прибавить, ни отнять.

– С Вашего позволения, я все же не соглашусь с Вашим светлейшим высочеством. Этой статуэтке недостает самого главного.

Карл Евгений нахмурился и на шаг отступил от мастера:

– Как так? Чего еще?

– Клейма Людвигсбургской фарфоровой фабрики: двух рыб, скрещенных под герцогской короной. – Жан-Жак указал на бокал и смиренно поклонился до земли.

Разгибаясь, мастер понял, что достиг желаемого результата. Смеясь, герцог смотрел на вырезанный в стекле герб, где в двух полукругах, наложенных друг на друга и открытых в разные стороны, только знаток геральдики смог бы угадать древний христианский символ.

– Хорошо сказано, господин обербоссиерер! – Карл Евгений приблизился к мастеру и одобрительно хлопнул его по плечу.

Внутри у Жан-Жака все ликовало, но он не подал виду – лишь вновь склонился в поклоне.

– Эта птица хорошо приживется в первой передней, – предложил новый обербоссиерер Людвигсбургской фарфоровой фабрики.

Герцог не понял. Он открыл двери и как будто впервые увидел зеленых шелковых попугаев.

– Вы правы! Тут ей как раз и место!

Мастер поспешил следом:

– Если Ваше светлейшее высочество позволит, я вылеплю для попугая друга – белого какаду.

– Позволю, – великодушно согласился герцог, ставя попугая на комод. – Вот тут, под моим портретом, им будет и место. Портрету восемнадцать лет: придворные твердят, что я совсем не изменился с тех пор – только возмужал. Но это, конечно, лесть. Я тогда только что приехал из Пруссии, от дяди Фридриха, и вступил в совершеннолетие. Хорошо помню тот день – я тогда взял Швабию. – Он громко рассмеялся. – Взял дважды.

Герцог вернулся во вторую переднюю, поставил бокал на карточный столик и сел в кресло, опершись руками о подлокотники и вытянув длинные ноги в сапогах с раструбами и квадратными носками. Низкие каблуки с короткими серебряными шпорами провели по свеженатертому паркету две глубокие борозды.

Слова придворных о том, что за восемнадцать лет герцог ничуть не изменился, действительно являлись не чем иным, как грубой лестью. Вместо свежего личика на старом портрете Жан-Жак видел перед собой обрюзгшее лицо человека, уставшего от придворных интриг, любовных утех, охоты и увеселений. На голове герцога плотно сидел напудренный парик с косичкой, завязанной синим шелковым бантом, второй такой же красовался на шее, поверх ажурного жабо. Рыхлое тело властителя Швабии было затянуто в расшитый золотом и отороченный бахромой атласный камзол, поверх которого щегольски сидел длинный темно-синий кафтан с массивными золотыми пуговицами. Из-под широких, с отворотами, рукавов выглядывали тончайшие брабантские кружева. Отсутствие орденской ленты, зимних шелковых чулок на меховой подкладке и туфель с золотыми пряжками указывало на то, что после завтрака герцог готовился к конной прогулке либо охоте.

– Садитесь, Лойс. – Карл Евгений указал на табурет и посмотрел на мастера долгим взглядом. Только глаза герцога не изменились и оставались такими же проницательными, как на портрете.

Сидеть в присутствии повелителя земли была редкая честь, которой удостаивались только вельможи, но герцог любил изредка проявлять «человеческие» качества. К тому же, как меценат, он с бо́льшим удовольствием разговаривал с понравившимися ему художниками и музыкантами, чем с маркграфами.

– А что это за недоеденный фрукт перед птицей? – продолжал говорить о попугае герцог. – Я такого не знаю.

– Я его нашел в новейшем атласе «Pomologia» Иоганна Германна Кноопа, – соврал мастер Лойс.

На самом деле он смоделировал плод с рисунка на блюдце Мейсенской фабрики начала двадцатых годов, которое видел в кабинете у Дю Пакье: в саду с диковинным колодцем, цветущими растениями и летающими насекомыми, перед кустом с разноцветными плодами в восхищении застыл китайский мандарин.

– Похвально, Лойс, похвально! А теперь скажите, чем, по-вашему, должна заниматься моя фабрика? Говорите откровенно, не бойтесь – я люблю, когда со мной говорят начистоту.

Жан-Жак прекрасно понимал, что начистоту с герцогами разговаривать нельзя, но он не знал, что любит и чего не любит его новый хозяин – за исключением вездесущего Бустелли, конечно.

– Ваше светлейшее высочество…

– Да?

– Сейчас все следуют вычурному вкусу…

– Он принят при всех дворах Европы, – перебил герцог. – Мне Ринглер говорил, что вы знаете Кендлера с Мейсенской фабрики. Вот и делайте все как он.

– Как Кендлер не хочу, – невольно вырвалось у Жан-Жака.

Герцог нахмурился:

– Почему?

– У него одна поза – жизни нет. А время вычурности прошло. Этот стиль изжил себя! Идет новое время, и оно требует от художника свежего взгляда. Нужна не стилизация, а натурализм, приближение к классическим стандартам. Я хотел бы создать серию фигурок простолюдинов…

Герцог скривился.

– Нет, Ваше светлейшее высочество, не пастухов и пастушек, исполненных на тот же манер, что и безликие придворные, а жителей Вашего герцогства, представителей разных профессий, которые будут изображены в своей стихии. Продавец фруктов, торговец картами и гравюрами, жнец – все эти крестьяне, торговцы, ремесленники и даже попрошайки оживут. Они будут не куклами – как у Кендлера или тем более у Бустелли, – а реальными людьми, с их характерными костюмами, индивидуальными деталями, а главное – с их реалистической анатомией.

Герцог встал и недовольно заходил по комнате. Жан-Жак вскочил и продолжал говорить стоя. Он забыл все, о чем предупреждал его Ринглер, и выложил перед герцогом свои взгляды и на вычурный вкус, и на Кендлера, и на Бустелли. При каждом упоминании имени Бустелли герцог мрачнел все больше, пока наконец не прервал мастера:

– Лойс! Замолчите! Я не желаю слышать этого имени. Утром мне доложили, что неблагодарный уехал обратно в Нимфенбург. Как будто я мало ему платил?!

– Я уверен, что великодушный герцог не обижал мастера по фарфоровой скульптуре, – поспешил вставить Жан-Жак.

Карл Евгений пристально взглянул на него, подвоха не усмотрел и гордо заявил:

– Никто не посмеет сказать, что герцог Вюртембергский жалеет деньги на искусство! Мои мастера получают жалованье, как на лучших фабриках Европы. Вас я тоже не обижу – будете довольны, Лойс.

Жан-Жак молча ждал: сейчас должна была последовать самая важная часть аудиенции.

– Что вы скажете о двадцати шести флоринах в месяц?

«Почти пятнадцать талеров», – быстро пересчитал в уме мастер и поклонился суверену.