Олег не настаивает.

— Мне лучше без таблеток, — говорит Сережа после долгой-долгой паузы, в которую они толком и не делают ничего, только касаются друг друга и дышат в такт.

— Я знаю, — устало говорит Олег. Ничего другого сказать не может.

Не имеет права.

В голове крутится детское: я думал, это ненадолго. Другой голос, более взрослый, собранный и логичный, напоминает: вообще-то навсегда. Разница лишь в том, где они Птицу будут держать и стеречь — в подвале или у Сережи в голове. Как им аукнется второй вариант через год, через два? Сможет Олег Сереже в глаза смотреть?

Сможет Олег смотреть Сереже в глаза, если они выберут первый? Если Птица возьмет верх, вырвется и рванет жечь недожженное? И будет ли вообще Сережа?

— Олег?

Пока Птица не проявляет агрессии, не предпринимает попыток установить свои правила, подкупить, сбежать — ничего такого. Ему явно некомфортно, тесно в установленных рамках, но страх, что его снова залечат до состояния полного невменоза, судя по всему, сильнее.

— Если мы сможем его контролировать…

Он специально говорит “мы”, потому что иначе оно прозвучало бы эхом далекого студенчества, когда Олег еще не числанулся, а Сережа припер им в квартиру грязный, несуразный, предположительно белый комок перьев, который впоследствии гордо назвал Марго. Олег так ему и сказал тогда: если будешь сам кормить, лечить и убирать, то пожалуйста.

А Марго в итоге его даже сильнее полюбила и жрала, когда Олег был дома, только у него из рук.

***

Птица начинает проявляться чаще, и Олег узнает про него две основополагающие вещи. Во-первых, на Сережу, если не со спины, в статике и с закрытым ртом, он не похож совершенно. Во-вторых, наглеет он не по дням, а по часам, что с Сережей, нынешним Сережей, тоже не имеет ничего общего.

Очень скоро Птице оказывается позарез нужен крем для отбеливания веснушек. Морковный торт. Погулять. А еще, будьте добры, телефон, ноутбук, издание Хоббита в оригинале и “ради всего святого, ну дай покурить, а”.

На большинство запросов Олег отвечает категорическим, не подлежащим обжалованию отказом, какие-то выполняет, а на некоторые, как например на мечтательное:

— А вот сюда было бы неплохо шахматную доску, — реагирует более, на его субъективный взгляд, чем справедливым:

— А ты не обалдел часом?

— Ну, хотя бы набор для покера, — не унимается Птица, делая брови домиком. Олег закатывает глаза. — Ску-ко-ти-ща же!

Это — третья основополагающая вещь, которую надо знать о Птице. Птица умеет быть милым, когда ему это на руку. Не по-Сережиному обезоруживающе милым, а по-своему — с хитрицой, ебанцой и попеременно кокетливыми и обиженными взглядами из-под ресниц. Приспособленец, пренебрежительно думает Олег поначалу. Профессионал, думает потом, когда Птица всеми правдами и неправдами умудряется-таки выклянчить себе ноут, которым все равно по итогу Сережа в основном пользуется.

Отношения у этих двоих престранные. У Олега с Птицей — еще страннее.

Он не ненавидит Птицу, потому что не получается ненавидеть Сережину отдельно взятую поехавшую кукуху. Даже если эта кукуха всадила в тебя пять пуль. Не получается ненавидеть человека, целиком и полностью зависимого от тебя, беспомощного и потерянного. Скрывающего это за повседневной зловредностью и вызывающим кокетством, но…

Но.

Олег слишком хорошо знает Сережу.

Он даже не пытается ненавидеть Птицу, потому что какой в этом смысл, когда они с горем пополам пробуют сосуществовать втроем.

Когда у них почти получается.

— Может, тебе еще и крупье сюда нанять? — ворчит он, на что Птица улыбается так, что у него ямочки на щеках появляются. У Сережи Олег таких отродясь не видел.

— Было бы чудно.

— Нет.

— Игральную колоду! На пятьдесят четыре карты! А я тебе отсосу!

— Чего?!

— В смысле Тряпка. В смысле Сережа, — глаза Птицы вспыхивают хищным предвкушением, а в следующую секунду он, не меняясь в лице, вдруг рявкает, в точности повторяя недавние Олеговы слова: — А ты не обалдел часом?!

В этот раз это не столько жутко, сколько стремно и смешно, и Олег пялится во все глаза.

— Тебе жалко, что ли? — канючит Птица, и это совершенно не вяжется с праведным возмущением, цветущим у него на щеках румянцем.

Ну нахер, думает Олег и ретируется из подвала от греха подальше. Сами разберутся, не маленькие.

А три недели спустя, во время очередной вылазки в местный магазин пополнения продовольственных запасов ради, в небольшой застекленной витрине, отведенной под хозтовары, Олег замечает массивную, очень красивую, деревянную доску, и решает: а черт с ним.

— Шахмат не завезли, — говорит он дома, выгружая добычу на кухонный стол. Птица уже сунул нос во все пакеты и, судя по виду, остался не слишком доволен. Ну, это ничего. Жрать потом, что Олег из этого скудного добра наготовит, будет так, что за ушами затрещит. — Придется довольствоваться тем, что есть.

Птица, которому всего пару дней как позволено на пару часов в день, под строгим присмотром, выбираться из подвала, не выглядит впечатленным, упирает указательный палец в одну из фишек и бездумно двигает ее по явно незнакомому полю: туда и сюда, туда и сюда.

— И что это?

— Нарды.

Птица поджимает губы в излюбленном, так и сочащимся пренебрежительной обидой движении.

— А инструкция есть к этому добру?

Олег, не удержавшись, закатывает глаза.

— Не умеешь?

Птица вскидывает на него полный праведного возмущения взгляд, и — ничего не говорит. Злорадство, вмиг переполняющее Олега, какое-то совсем… не злое.

— Сережа умеет, — примирительно намекает он, и Птица, плюхнувшись на стул и уперевшись сердитым взглядом в доску, вздыхает.

— Дрыхнет твой Сережа. А разбужу, будет злиться.

Олег едва удерживается, чтобы не присвистнуть. Какие бы воспитательные методики Сережа там ни практиковал в их общей черепушке, они явно дают свои плоды. Такое, решает он, должно поощряться и…

И как-то так они с Птицей и оказываются посреди четвертой партии подряд.

Первую Олег посвящает объяснению основных правил и великодушно позволяет закончить ничьей, а дальше берет быка за рога и громит Птицу почти всухую. Птица матерится, как черт, клекочет что-то себе под нос, вертится за столом, то подгибая ногу под себя, то укладываясь подбородком на сложенные на столешнице ладони и гипнотизируя неравную расстановку сил, пару раз порывается перевернуть доску, но пощады не просит.

Олег ликует.

Он как раз планирует, как покрасивее оставить Птицу с очередным марсом*, когда, казалось бы, уже решенная партия резво меняет вектор, фортуна основательно отворачивается от Олега, и на то, чтобы следить за чужими ужимками, не остается ни желания, ни ресурса внимания. Олег с головой ныряет в игровой азарт, с ужасом наблюдая, как его нагоняют, догоняют и перегоняют, и на поверхность всплывает, только когда Птица выкидывает две пятерки и одним ходом расправляется с оставшимися на своей половине поля фишками.

— Да как так? — стонет Олег, глядя на три свои. Ему не хватило одного хода! Двух максимум! Вот же ж блядство.

Он поднимает голову и — бух! — натыкается на внимательный, чуть насмешливый взгляд голубых глаз.

Сережа ничегошеньки не говорит, только смотрит, лукаво прищуившись, но Олегу моментально становится совестно. И, главное, непонятно, за что.

— Давно ты тут? — неловко спрашивает он, чувствуя, как губы сами собой разъезжаются в улыбке. У Сережи в глазах тоже пляшут смешинки.

— Достаточно, — припечатывает он, — чтобы увидеть, как ты тут самоутверждаешься за чужой, Волков.

Олег пожимает плечами. В груди все еще клекочет не до конца выплеснутый азарт, рядом Сережа, деланно недовольный, но счастливый, а Птица здесь и сейчас не причиняет им никакого дискомфорта, и Олег, перегнувшись через стол, аккуратно лижет Сережу в уголок губ. Трется носом о щеку.

— Месть, — сообщает он томным шепотом, — сладкое чувство.