Холодное же уже. Ну что за идиот?

Рыжие волосы, либерально остриженные по плечи, лезут в бумажную тарелку, и Олег со вздохом стягивает с запястья кислотно-малиновую резинку. Он повадился таскать одну или две еще в школе, потому что свои Сережа вечно терял, а на просьбу выдать новые воспиталки реагировали всегда одинаково: пойди у девочек попроси. Ходить к девочкам, а тем более что-то просить Сережа категорически не желал. В армии Олег долго не мог избавиться от этой привычки, а вот вернуться к ней оказалось проще простого. В Крестах во время спасательной операции, когда теперь-Олег-знает-что-Птица собрал грязные, потускневшие волосы и, даже не глядя на Олега, требовательно выкинул в его сторону руку, он слегка опешил. Пришлось искать канцелярскую резинку в ящиках Рубинштейна, нашлось аж три — одну Олег отдал Птице, две других, не раздумывая, нацепил на запястье. Про запас. А уж какой концерт он закатил под наркозом, когда врачи скорой помощи пытались снять с него объемную бархатную резинку насыщенно фиолетового цвета, стоившую в одном из местных бутиков баснословные пятнадцать евро, — вспомнить стыдно. Ему об этом смешливая медсестра, первые пару дней кормившая его с ложки, рассказала. Резинку вернули вместе с остальными вещами, в прозрачном вакуумном пакете, все чистое, без следа крови. Если поискать, можно и ее отрыть где-нибудь на дне спортивной сумки, в которой Олег хранит нехитрый гардероб первой необходимости.

— О! Спасибо!

Вообще-то в их нынешней ситуации даже резинка может стать потенциальным оружием, но пока он здесь — можно. Сережа с благодарностью принимает подношение и заматывает волосы в небрежную дульку, топорщащуюся во все стороны петухами. Олег смотрит на это с таким благоговением и благодарностью небесам, что вот он, живой, невредимый, голодный как черт, и — вернулся, что смысл заданного ранее вопроса доходит до него не сразу.

— А ты разве не?.. — он не знает, как продолжить, и только неопределенно машет рукой.

Сережа дожевывает, отодвигает поднос, и Олег замечает, что, не занятые больше едой, у него подрагивают руки. Не как от страха, переутомления или злости, а как от сильного эмоционального возбуждения.

— Когда как, — поясняет Сережа, без проблем уловив не законченную мысль, — иногда он меня вырубает, а иногда просто отодвигает, и тогда я как будто с переднего пассажирского за всем наблюдаю.

— Он тебя вырубил? — напрягшись, уточняет Олег, и Сережа качает головой. Протягивает руку, и Олег поспешно сжимает ее в своей, не сильно, но ощутимо сдавливая пальцы. Словно говоря: я здесь.

Ты — со мной.

— Я спрашиваю, как… как оно для тебя прошло?

Сережа неуверенно улыбается. Олег замирает.

Именно над этим вопросом он думал, пока драил плиту, которая лет десять до их приезда стояла под сантиметровым слоем жира и столько бы еще и простояла, и пока гонял себя по своей новой, ущербной, если сравнивать со старой, но едва подъемной в нынешнем состоянии программе, и пока ебашил котлеты на неделю вперед.

Ответа так и не придумалось.

— Нормально? — предполагает Олег. — Жить можно.

Это, по крайней мере, правда.

Все действительно прошло нормально. И жить с этим действительно можно.

— Ты сам нормально?

— Да.

— Он?

— Спит. Или дуется. Черт разберет.

— Сереж.

Сережа несколько секунд смотрит на него, а потом подается вперед, падает прямо в руки, и Олег послушно запирает его в объятиях, прижимая к себе так крепко, что, кажется, вот-вот переломит пополам. Какое-то время Сережа просто сидит неподвижно, вжавшись лицом ему в плечо. Потом его начинает трясти. Потом он начинает реветь.

Олег баюкает его, как ребенка, положив подрагивающую ладонь на затылок.

Он почему-то уверен, что это слезы облегчения. Он понятия не имеет, что с этой уверенностью делать.

***

— Да он слаб, как котенок, — говорит Сережа, и, наверное, он прав, но Олег в свою следующую с Птицей встречу все равно устраивает демонстрацию силы: раскладывает перед собой бессчетные банки со всеми прописанными Сереже препаратами и подробно, в красках рассказывает о действии и побочках каждого.

Феназепам — Птица, Птица — феназепам, уверен, вы подружитесь.

Если ты, пернатая дрянь, не подружишься со мной.

Все происходящее отдает дешевыми понтами. Олег не привык мериться, у кого длиннее и дольше стоит, Олег привык действовать жестко и радикально, но, спасибо Венеции, о Птице он теперь тоже кое-что знает. К концу лекции у того в глазах даже мелькает что-то, отдаленно напоминающее уважение.

— Я понял, — он сидит на матрасе, обиженно поджав губы и сверля Олега нечитаемым взглядом. Не забился на этот раз в угол, но держится на почтительном расстоянии. Олег только за.

— Что ты понял? — уточняет он. Птица принимается загибать пальцы. Вроде как издевательски, а вроде как настолько по-детски показушно, что вот вообще не впечатляет.

— Не выебываться, не пытаться сбежать, не пытаться убить тебя, не пытаться покалечить Тряпку.

— Сережу, — поправляет Олег.

— Сережу, — поморщившись, как от в два укуса сожранного лимона, соглашается Птица.

На нем Олегова футболка и смотрится это престранно: вроде как совершенно естественно, потому что как бы еще мог выглядеть в его вещах Сережа, но при этом — откровенно сюрреалистично. Птица отворачивается, волосы падают ему на лицо, и вот так, в статике, когда не видно желтизны глаз, он один-в-один Сережа: та же сгорбленная спина, те же острые локти, те же узкие, выглядывающие из чересчур длинных штанин ступни. Даже пальцы, которые он загнул и так и забыл разжать, и те — Сережины. Без всяких когтей и проклевывающихся сквозь кожу перьев, зато с нервно обгрызенной кожей около ногтей.

Страшно хочется отвести взгляд, но Олег держится: нельзя. Опасно. Себе дороже.

— Долго мне тут сидеть? — склочно спрашивает Птица, когда он уже собирается уходить. — И слушать душеспасительный бред твоего парня?

Он откровенно заминается перед последней фразой, договаривая ее то ли по инерции, то ли из природной сучности.

— Сколько потребуется, — безапеляционно отрезает Олег.

Если Птица и пытается сделать вид, что его такой ответ не задевает, преуспевает он плохо.

— Значит, долго. Эй. Ты ведь куришь до сих пор? От тебя пахнет.

Олег непроизвольно втягивает воздух поглубже, принюхиваясь. Вроде нет, хотя Сережа, бросивший еще на втором курсе универа, тоже ему периодически пеняет. Беззлобно, скорее из мелочной смешливой вредности. Олег знает, что ему нравится запах.

Он старательно не зацикливается на этом “до сих пор”, произнесенном таким тоном, будто они с Птицей и впрямь старые приятели.

— Допустим.

— Дай!

— Нет.

— Почему?

— Наружу я тебя не потащу, а здесь окон нет.

Вот и поговорили.

Олег выходит, запирает дверь, поднимается наверх. Идет на веранду, выкуривает две подряд. Третью долго вертит в пальцах, но возвращает в пачку. Как-то вот так они с Птицей и общаются, что в первый, что в этот, что в несколько последующих раз — коротко, рублено, по делу. Олег знает, что Сережа с ним тоже говорит, и гораздо больше него самого. Пару раз видел его нервно расхаживающим по камере и активно жестикулирующим, а однажды и вовсе застал момент “пересменки”, когда Птица отпустил, а Сережа подхватил контроль — тоже со стороны. Вроде не было в этом ничего сверхъестественного и особенно жуткого, но Олега потом еще пару часов потряхивало.

Сам Сережа после этих импровизированных сеансов адовой терапии едва с ног не валится, жрет как не в себя и подолгу молчит. Но вот этой виноватой усталости в нем больше не чувствуется. Он легче смеется, легче поднимается по утрам, да и сам по себе становится — легче. И Олег думает: ну и пусть.

— Хочешь обсудить? — спрашивает он как-то.

— Нет, — следует незамедлительный ответ. Сережа смягчает его сухим поцелуем куда-то в ключицу. Трется носом и целует снова. Они лежат на матрасе вплотную друг-другу, потому что, если иначе, то кто-нибудь точно навернется.