Олегу сильно не по себе, но он пихает Сережу в бог, надеясь хоть немного сбавить градус напряжения.

— Предложи мне это в койке, солнце, и мы обязательно поговорим об этом поподробнее.

Сережа фыркает, клюет, наклонившись к Олегу, в обнаженное плечо, после чего выпрямляется и закидывает таблетки в рот.

Так начинаются дни в ожидании Птицы.

***

Они снижают дозировку максимально медленно, вдумчиво, никуда не торопясь, но Сережу все равно догоняют отголоски синдрома отмены: то и дело пропадает аппетит, да так, что кормить его приходится едва ли не силком, волосы при каждом походе в душ лезут клочьями, скачет настроение.

Птицы на горизонте не наблюдается.

Олег не знает, радоваться или огорчаться.

Какая-то его часть мелочно хочет, чтобы Птица проявил себя как можно скорее и как можно поганей, чтобы можно было вытащить Сережу из подвала, погладить по головке, вернуть старые дозировки и забыть о неудавшемся эксперименте как о страшном сне. Олег старательно гонит неудобные, нечестные мысли прочь. Для Сережи это какого-то черта важно.

А для Олега — важен Сережа.

Половину времени он проводит в подвале, другую, памятуя о важности личного пространства, наверху. Наблюдает — поначалу тайком, а потом, когда Сережа его устало одергивает, уже в открытую. Таблетки постепенно перестают действовать, и как бы заграничные эскулапы ни старались подобрать колеса так, чтоб глушило Птицу, а Сережу не трогало совсем, это сработало, но явно не до конца. Сережа и под препаратами не был в последнее время ни вялым, ни рассеянным, но, оказавшись практически чистым, он, кажется, даже улыбаться начинает ярче. Говорит громче, ластится настырней. Они пару раз даже почти-трахаются на злосчастном матрасе — возятся, как щенки, неудобно, неловко, но к огромному обоюдному удовольствию и задушенному, немного истеричному смеху Олегу куда-то в лопатки. Успокоившись, Сережа трется носом о его загривок, и Олегу чудится в этом прикосновении какая-то легкая, терпкая неуверенность. Очередное извинение.

Олег накрывает пальцы, сцепленные в замок у него на животе, ладонью и сжимает. Олега грызет совесть.

Птицы так и нет.

Может, думает Олег, он все же погиб во время той странной, страшной заварушки в Сибири, и то, что Сережа теперь чувствует, действительно просто психосоматика. Фантомная боль в пораженном, подгнившем, отрезанном, но все-таки куске души. Почему-то теперь, когда Олег видит, как Сережа время от времени замирает, будто вглядывается в себя, а потом, разочарованно фыркнув, отмирает обратно, не найдя желаемого, такое развитие событий уже не кажется ему максимально удачным стечением обстоятельств.

***

Наверное, именно поэтому, зайдя однажды — с начала их кампании проходит почти месяц — в камеру с подносом в руках и не обнаружив там Сережу, Олег испытывает не только и не столько ужасающий ступор, но и гадливое, какое-то вымученное облегчение.

Сережи нет. Есть Птица.

Разница не только видится невооруженным взглядом — она чувствуется в воздухе. Даже слышится. В том, как оно жмется в дальний угол камеры, подтянув к себе колени, в том, как завешивается волосами, как дышит, поверхностно и часто, наспех, как после пробежки. Олег сглатывает, не имея ни малейшего понятия, что делать дальше. С Птицей хотел поговорить Сережа. И спасать его хотел Сережа.

Не Олег.

Взгляд проходится по периметру камеры, мозг услужливо подсказывает давно вызубренные слабые места и пути отхода. Это успокаивает, и Олег, подцепив тяжелую металлическую дверь ногой, захлопывает ее за собой.

У них есть план. Разумеется у них есть план: не бесить и держать на коротком поводке, пока Сережа не наиграется в сестру милосердия. По крайней мере, именно так он звучит в переводе с Сережиного языка на язык Олега.

Птица реагирует на звук и резким дерганым движением вскидывает голову, смотрит в упор — более чем осознанно. Олег хуй знает, хорошо это или плохо. Готовый отшатнуться, едва завидев знакомые вспышки давешнего безумия и ненависти, он по итогу остается стоять, как вкопанный.

— Еда, — сообщает в лоб и кивает на поднос у себя в руках. Все тело ощущается деревянным, и для любого, даже незначительного движения приходится прилагать недюжинные усилия. Тянет поставить поднос прямо перед собой и толкнуть вперед носком кроссовка, но Олег заставляет себя пройти вглубь камеры и опустить обед на прикрученный к полу металлический стол. Никакого стекла, никаких ножей. Мягкие нашлепки для защиты детей и международных террористов. Они на его территории, напоминает он себе, и играют по его правилам. Птица внимательно следит за каждым движением, но не пытается даже пошевелиться, не то что напасть.

— Ты не умер, — отвечает он в тон. Без претензии, без злобы. Просто констатация факта с легким налетом удивления. Олег подсознательно ждет услышать в знакомом голосе чужую хрипотцу, как после долгого молчания, но ее предсказуемо не обнаруживаются. Они пропиздели с Сережей все утро в этом самом подвале, сидя на этом самом диване.

Начинает противно сосать под ложечкой.

Жутко. Сначала чуть-чуть, потом нарастает по экспоненте: не за себя.

Олег внимательно вглядывается в лицо Птицы, отчаянно ища Сережу. Ища любой признак дискомфорта, боли, страха, потребности быть вытащенным наружу, спасенным, защищенным. Находит только непривычный залом бровей, опасливо поджатые губы и слипшиеся мокрыми стрелками ресницы.

— Сережа не сказал? — пробует он. Они же должны были поговорить? Птица слишком слаб, он не мог вот так сразу отобрать себе тело. Или мог?

Наплечная кобура охватывает торс, давит надежно и успокаивающе. Выхватить пистолет, стреляющий слоновьими транками — секундное дело. Между ними достаточно свободного пространства, он успеет перегруппироваться и отразить атаку.

Атаки не случается.

— Сказал, — Птица медленно кивает, по-прежнему не предпринимая попыток выбраться из угла. — Я не поверил. Подумал, у него крыша потекла.

Что?..

Это настолько неожиданно, странно и отдает откровенным абсурдом, что Олег, не удержавшись, истерически хмыкает. Птица никак не реагирует, только продолжает смотреть. Олег смотрит в ответ. Волосы, тонкие запястья, даже складка поперек лба — все Сережино. Шмотки Сережины. Напряженная поза и взгляд, вот, чужие. Но и незнакомые. Олег прислушивается к ощущениям и вдруг обнаруживает, что нет — не страшно.

За Сережу по-прежнему — хоть и не так уже остро — страшно, а перед Птицей — нет.

Он настолько давно не был у руля, что едва ли не навернется, если попытается встать. Дергается, вон, от любого шороха.

Птице, Сережа был прав, плохо. Птице не по себе. Олег знает, от чего.

Один раз он уже запер эту хтонь так глубоко, что даже Сережа проникся сочувствием, понадобится — запрет еще. На этот раз навсегда.

Почему-то эта уверенность не несет в себе ни удовлетворения, ни злорадства. А в голове все равно на репите крутится: дай, дай, только дай мне повод.

— Что вы со мной сделали? — с намеком на злость спрашивает Птица. — Я помню Сибирь. Потом — почти ничего.

Олег, глядя на него, пытается преисполниться праведным гневом, или ненавистью, или хотя бы отвращением. Получается только жалостливая брезгливость. Он кивает на поднос:

— Ешь. Остынет.

Уходя, он запирает дверь на два оборота и едва удерживается, чтобы не подергать за ручку.

***

Наверху Олег старательно занимает себя готовкой, уборкой и прочей дрянью, ни разу не помогающей прочистить мозги. Ненадолго спасает душ.

Часа через полтора он не выдерживает, спускается и воровато заглядывает в зарешеченное окно на двери. Птицы нет. Обед перетащен на матрас, но почти не тронут. Сережа спит на боку, подогнув одну ногу и обхватив себя руками. Олег не решается его будить, уходит и возвращается еще через два часа — на этот раз с ужином.

Проходит в камеру, сгружает ношу на стол и на всякий случай закрывает дверь.

— Как все прошло? — тут же интересуется Сережа, отрываясь от торопливого поедания обеденных остатков.