Какое-то время они молчат.
— Может, — наконец говорит Сережа, — в этом все и дело, что я почти всю жизнь его ненавидел. Я и сейчас пытаюсь, только не получается больше. Я чувствую, каково ему. Я знаю, каково ему, — на этих словах Сережа делает паузу, и Олегу не нужно долго ломать голову, чтобы понять, что тут к чему. Он и сам помнит, как в Венеции сквозь бесконечное золото полубезумного взгляда то и дело — чем дальше, тем реже — пробивалась отчаянная синева. Секунда, и пропадала. Будто и не было ничего. — Я бы хотел, чтобы ему стало легче. Я бы хотел поговорить с ним.
— Зачем?
— Если бы я знал.
Сережа печально, как-то совершенно безнадежно кривит губы в улыбке и прикрывает глаза. Олег гладит его.
— И что ты предлагаешь? — спрашивает он, уже зная, что услышит в ответ. Сережа не подводит.
— Можно я перестану пить таблетки? На какое-то время? Пожалуйста? Или давай хотя бы снизим дозировку.
Мозгами Олег понимает, что это пиздец, но почему-то ощущения, звериного, первобытного, каким его не раз и не два накрывало на войне перед самыми страшными, самыми заедающими потом в кошмарах заварушками, что вот оно, начало конца, не возникает.
Даже странно.
***
— Если будем снимать тебя с колес, ни за что не угадаем, когда он проявит себя и в насколько паршивом расположении духа будет. Тебе придется вернуться в подвал, — говорит Олег, когда истекают две недели, отведенные самому себе на гнев, торг и прочее по списку. Сережа сидит на диване почти вплотную к нему, одна нога подогнута, устроена ребром под костлявой задницей, и так они с Олегом почти вровень. Тощие, но довольно широкие плечи отведены назад и напряжены — это видно даже под просторной футболкой, которая и Олегу, сбросившему значительную часть набранной в армии массы, велика — а на лице не мелькает и тени возмущения, обиды или недоверия.
— Разумеется, — кивает Сережа предельно серьезно. Олега начинает немного подташнивать. Тут же тянет все перелопатить и перепридумать, только бы считать в глазах напротив не усталую решительность, а кокетливую готовность вот-вот разулыбаться от уха до уха. Так, чтобы солнце померкло, а весь окружающий мир снизвелся до белого шума. Вот из-за этого, ворчит про себя Олег, мы и оказались в такой глубокой жопе. Он — с пятью пулевыми и перспективой никогда не вернуться в поле, Сережа — с нервным и физическим истощением такой стадии, что страшно вслух называть. Он, вон, только есть нормально начал. Олег вздыхает. Ничего тут особо не перепридумаешь. Какие у них еще варианты, кроме подвала? Приходится напоминать себе, что помимо Сережи и его удобства и комфорта, есть еще и он сам — живой и почти целый Олег Волков во плоти. И Олегу Волкову не улыбается находиться в одной плоскости с возможной Птицей. Даже хорошо нашпигованной транками.
Тем более — хорошо нашпигованной транками.
Будем честны: Олег считает эту идею максимально поганой. Олег, хоть убей, не понимает, зачем это Сереже. Олег даже не уверен, что Сережа сам это понимает.
Он мог бы дать заднюю, выиграть еще неделю, месяц, год, потому что второе правило все еще первостепенно в их день ото дня налаживающихся отношениях, в которых вот уже как три месяца нет места ни подвалу, ни кормежке по часам, ни обоюдной опасливости прикосновений. Их ведь откинет назад. Это будет регресс, страшный, ощутимый, и после стольких дней, что они медленно, но верно двигались вперед, друг к другу, он будет ощущаться просто катастрофическим.
Но не на цепь же его сажать.
Птицу — можно, но не Сережу.
— Хей?
Олег встряхивает головой и встречается взглядами с Сережей. Тот смотрит внимательно и мягко. Протягивает руку, кладет на грудь и трет через тонкую ткань футболки один из шрамов подушечкой большого пальца. Это должно бы выводить из себя или хотя бы вызывать дискомфорт, но почему-то только успокаивает. Это — Сережа. С Сережей безопасно.
— Я ведь спросил разрешения, Олег. Ты можешь сказать “нет”.
Теоретически — может. Практически — он никогда не пробовал.
— Почему для тебя это так важно?
— Потому что иначе у меня не получается простить себя.
— Я тебя простил, — с нажимом на первое слово напоминает Олег.
— Этого достаточно тебе, не мне.
Сережа нервничает: сбивается дыхание, начинает дергаться уголок губ. Олег берет его за запястье тащит руку вниз, себе под футболку, Сережа медлит пару секунд, но не упускает шанса воспользоваться приглашением: приподнимается на диване, перекидывает одну ногу через Олеговы бедра и плавно перетекает ему на колени. Он всегда был ужасно тактильным. Его всегда успокаивали прикосновения кожи к коже. Напрямую. Секунда, и у Олега под футболкой оказываются уже две ладони с широко разведенными пальцами. Сережа как будто пытается получить по максимуму. Все, до чего сможет дотянуться.
В этом, как ни странно, нет ни грамма сексуальности. Близость, интимность, принадлежность — да. Но не сексуальность. Нервная складка между Сережиных бровей постепенно разглаживается, но взгляд остается серьезным и сосредоточенным.
— Олег, если ты не готов…
Второе правило, заканчивает Олег за него. Или: все нормально, я понимаю. Или еще: можем вернуться к этому вопросу позже.
Вот только помимо правил, помимо удобства и комфорта, готовности, безнадежной веры в скорое бескомпромиссное исцеление, есть еще такая штука, как доверие. И работает она в обе стороны.
То, что они собираются сделать… это ведь можно считать какой-нибудь нетрадиционной, экстремальной терапией? Проработкой всего веницианского дерьма и?..
— Давай попробуем, — говорит Олег.
Сережа не улыбается, только сдержанно кивает и упирается лбом в лоб. Его пальцы с обкусанными в мясо ногтями снова находят шрамы, гладят, успокаивая. Олег вдыхает и выдыхает, пытаясь расслабиться.
— Спасибо, — тихо, но твердо говорит Сережа.
Олегу немного страшно от того, насколько сильно он его любит.
***
Сережа, хоть и провел в подвале меньше месяца, успел его знатно обжить. Хотя нет. Если так подумать, это скорее Олег обжил подвал за него. По первости Сережа, если на кого и походил, то на ходячий труп: никакой инициативы, минимум осознанности во взгляде, иногда его приходилось с ложки кормить и по нужде за ручку водить. Олег кормил и водил, потому что прекрасно знал: с этого ублюдка станется лечь и сдохнуть из чистого упрямства.
Потом пришло в голову: лечь и сдохнуть из чистого упрямства — это, наверное, к Птице, не к Сереже. Но Олег не был уверен и рисковать не стал.
Еще потом, когда схлынул первый, обоюдный, шок от происходящего и удалось подобрать нормальную дозировку препаратов, жизнь вошла в колею, а подвал начал стремительно обрастать вещами: подушками, пледами, книгами, рисовальными принадлежностями, даже, мать его, вязаным половичком в ногах брошенного на пол матраса — “для уюта”. Сережа ничего из этого не просил — он и до сих пор ничего не просит — но принимал с искренней благодарностью. Перетаскивать все это наверх после Сережиной амнистии смысла не было и Олег забил. Теперь приходится расхлебывать.
Они выносят все, что хоть отдаленно напоминает потенциальное оружие. На углы крепят мягкие нашлепки для защиты детей. Все острые и около-острые предметы, а также оружие — и отсюда, и из дома — запираются в сейфе наверху, ключ отправляется Олегу на шею, в пару к волчьему амулету. Больше всего Сережа страдает по цветным карандашам.
— И откуда на airbnb столько хвалебных отзывов? — ворчит он себе под нос, протягивая Олегу узкую картонную упаковку и оглядывая пустую бетонную коробку, оставшуюся после их клинингового набега. — Тут же максимум две звезды.
Олегу хочется сказать: можем притормозить или отменить все к хуям.
Олегу хочется сказать: это ненадолго.
Но пока ни он, ни Сережа не в курсе их дальнейших планов касательно Птицы, что-то обещать себе дороже.
Поэтому Олег ничего не говорит.
— Может, будешь связывать меня? — скептически уточняет Сережа, когда они, уставшие, валятся на матрас и синхронно облокачиваются о стену. Его пальцы на секунду зависают в воздухе, но все же сгребают у Олега с раскрытой ладони уменьшенную согласно напрочь лишенной энтузиазма рекомендации докторов порцию колес.
