А потом он бронирует нам билеты на самолет.

Перелет до Тайбэя составляет пятнадцать с половиной часов. Прямой рейс. Не припомню, чтобы когда-нибудь мне приходилось так долго сидеть не вставая. В глубине души я не уверена, насколько это разумно: пересекать полнеба по дороге к людям, которых я не видела никогда в жизни. Но к черту сомнения. Мне с трудом верится, что все это по-настоящему, что я лечу встретиться с родными моей мамы. Я постоянно беспокоюсь, что в любой момент папа может встать и как-нибудь заставить пилота повернуть самолет обратно.

Ему понадобилось около недели, чтобы уладить все дела на работе. На сборы нам хватило одного вечера. Я была готова лететь одна, но он меня не отпустил. Впрочем, все это уже не имеет значения. Важно лишь одно: мы делаем то, чего хочет мама. Или, по крайней мере, то, чего, я думаю, она хочет.

В машине по дороге в аэропорт папа сыпал «интересными фактами» о Тайване. Внезапно он очень увлекся этим путешествием, будто это была его идея.

– Ли, ты будешь в восторге. Тайбэй просто изумительный город. Там на каждом углу магазины «Севен-Элевен» [3] – люди называют их просто «семерками». У них музыка доносится даже из мусорных грузовиков; очень необычно! Мы обязательно поднимемся на Тайбэй 101 – один из самых высоких небоскребов в мире. А еще мы как раз застанем фестиваль духов – можем сходить, если решим на день съездить в Цзилун, кстати, пишется это не так, как слышится… Пишется это так: К-И-Л-У-Н-Г…

– Изумительно, – сказала я, используя его словечко. Прозвучало чуть равнодушнее, чем я планировала. Папа замолчал.

Перед самым взлетом я проверила электронную почту. Сверху, над кучей непрочитанных писем с соболезнованиями, появился новый имейл:

Я не стала его читать. Даже не взглянула на первую строчку. Отчасти мне ужасно хочется, чтобы это было одно из его обычных посланий. Я нажму «открыть» и увижу милую и глупую шутку, или эскиз, который он нарисовал в очередном своем новом приложении, или забавную фотографию, где он дурачится с сестрой.

Если я не открою письмо, то смогу представлять, что наша дружба осталась прежней.

Если я не открою письмо, это будет означать, что ничего не изменилось.

Рядом спит папа; на маленьком экране перед ним идет новый фильм про супергероев. Его глаза закрыты, лицо, слегка подрагивая, опускается все ниже к шее, дешевые самолетные наушники сползают с головы. Его локоть, съезжая, оказывается на моей стороне подлокотника. Последний раз он обнимал меня еще до того, как мать стала птицей. Как будто эти объятия означали бы, что он сдался горю. Как будто я хрупкая скорлупа, которую он боится разбить.

А я-то думала, что уже не нуждаюсь в объятиях, но это случайное прикосновение локтя… Я с радостью принимаю его компанию, его тепло.

Мои пальцы словно лед. Пытаясь согреться, я обвиваю ими собственную шею. Холодно. Я представляю диаграмму на стене в кабинете врача: электрически-синий мороз идет через все тело от кончиков пальцев к самому центру.

Возможно, так чувствуют себя люди, когда умирают. Ощущала ли мама этот холод в самом конце? Возможно, каждый раз, когда у меня немеют пальцы, – это робко подкрадывается смерть. Возможно, мое тело слишком сильное, слишком живое, чтобы сдаться ей.

А возможно, с этим холодом начинается превращение в птицу.

Небо в Тайбэе окрашено в такой оттенок фиолетового, что нельзя отличить утро от сумерек. Папа говорит, сейчас вечер.

Лицо буквально плавится; по каждому сантиметру тела ползут капельки пота. В тихом переулке между жилыми домами папа ищет в телефоне точный номер квартиры. Уличный фонарь высоко вверх вытягивает свою длинную шею, отбрасывая резкий флуоресцентный свет. Двери здания представляют собой исцарапанные металлические листы. По краям окон – решетки. Как же все это не похоже на наш район дома, в Америке. Здесь нет ярких дверей и окон с декоративными ставнями. Нет ни участков, ни передних крылец, ни парковок.

Hад некоторыми дверными проемами наклеены длинные красные плакаты c китайскими иероглифами из блестящей золотой фольги; каждый – размером с мою руку. А снаружи, в самом переулке – скопление мопедов и велосипедов, одежда на сушилках из бамбуковых палок, пыльный седан. Из-за угла выплывают ароматы – сочетание дымка благовоний и чесночного масла.

Нечастые прохожие оборачиваются и бросают на нас любопытные взгляды. Папа принимается рыться в карманах – его руки шуршат разочарованием.

– Они ведь знают, что мы здесь, да? – Внезапно я начинаю сомневаться в правильности решения приехать в Тайвань. Я вспоминаю, как мрачнело лицо матери каждый раз, когда я спрашивала ее про родителей; может, действительно есть причина, по которой ехать сюда не стоило?

Воздух тяжелый настолько, что я почти убеждена: над городом нависает гигантский кусок брезента, удерживающий внутри горячую влажность всех наших вдохов и выдохов. Пролетает ветерок, но облегчения не приносит – лишь зачесывает волосы у меня на руках в противоположном направлении. Я нервно потираю локти. Под светом лампы я вижу, как у папы трясутся руки.

– Пап? Ты в порядке?

– Подожди минуту, – напряженно произносит он. Затем перекидывает рюкзак вперед и начинает в нем копаться.

Я всматриваюсь в пустую дорогу и прислушиваюсь к его копошениям. Бумаги с хлопкóм и шумным вздохом падают на асфальт, беспорядочно рассыпаясь в разные стороны. Я нагибаюсь, чтобы помочь папе все собрать, и тут соседняя дверь со скрипом открывается, заливая все сияющим прозрачным светом.

На пороге, сгорбившись, стоит хрупкая женщина и косится на нас.

– Байнэн, – произносит она.

Мне требуется несколько секунд, чтобы понять, что женщина пытается выговорить папино имя. Я резко встаю; но папа поднимается с корточек не так быстро.

Женщина колеблется, затем добавляет:

– Ли.

Я глотаю воздух, пока этот короткий слог узлом завязывается у меня в горле. Ее голос – одновременно и мамин, и нет.

– Name wan cai dao. Chiguole mei?

Очевидно, что женщина не знает английского.

– Ли! – снова произносит она и шагает вперед.

Ну а чего я ожидала? Что после всех этих лет мои бабушка с дедушкой установят себе копию Rosetta Stone [4]? Ведь все их письма были написаны на китайском! Где-то на подсознательном уровне я решила, что мамино знание английского должно было передаться им – перейти по наследству, только в обратную сторону.

Папа поворачивается и смотрит на меня с ожиданием, словно говоря: Ты что, забыла все хорошие манеры, которым я тебя учил?

– Ni hao. – Я слышу, что тона звучат не так, как надо, пока я вверх-вниз скольжу голосом по слогам. Слишком давно я не произносила этих слов.

– Waipo haо, – поправляет папа.

Waipo. Точно. Бабушка. Это я вспомнила, но все-таки еще не окончательно освоилась. Слишком много времени уходит у меня на поиски маминых черт в этом морщинистом лице.

– Waipo haо, – наконец говорю я. Так по-розовому мой голос не звучал еще никогда.

Она снова произносит мое имя и вдобавок – еще цепочку фраз, которые я не могу распознать. А потом – как по волшебству – я вдруг разбираю: очень красивая. Она улыбается мне и нежно прикасается пальцами к моим волосам до плеч.

Красивая. Piaoliang. С моими-то широкими бедрами и ляжками, как у слона? И лицом – гораздо круглее, чем мамино? И совсем не такой хрупкой фигурой, о которой я всегда мечтала; и волосами – каштановыми вместо черных?

Уайпо заводит меня внутрь, и дверь с визгом захлопывается. Мы с папой втискиваем чемоданы в крошечный лифт. На втором этаже бабушка останавливается и жестом просит нас снять обувь. Вместо тапочек она предлагает нам пенопластовые сандалии.