Дальше – то, что отправил Аксель. Никаких колебаний. Указательным пальцем я уверенно нажимаю на письмо.

Прощай.

Я перечитываю письмо, и последнее слово будто выталкивает мое сердце с привычного места.

Кто вообще пишет такие письма? Что, черт возьми, все это значит?

Прощай. Подтверждение того, что я все разрушила, ударяет в меня флуоресцентными волнами. Какой же я была дурой, когда вообразила, что один наш поцелуй уничтожит все его чувства к Лианн.

Я вспоминаю, как сильно он разозлился на похоронах. Я знаю, он ненарочно – в такой день он хотел бы этого меньше всего.

Но я сама виновата, нарушила наше правило: никакого вранья.

Я представляю Акселя на его твидовом диване, где мы поцеловались, с толстым скетчбуком и акварельными карандашами. Представляю, как переношусь туда на волшебном ковре-самолете, со свистом влетаю в подвал и врезаюсь в пол, а с губ уже готовы сорваться извинения.

В конце письма – ссылка.

Она ведет на закрытую страницу, куда Аксель загрузил трек «Прощай: адажио цвета садовой зелени». Последняя композиция. Я знаю, что значит это название.

На обложку альбома он поместил фото сада Локхарт.

Мой желудок сжимается, а по телу разливается красная охра ностальгии. Я наблюдала, как он делает этот снимок на свой телефон, в день, который помню слишком хорошо.

Я не могу не задаться вопросом: слушала ли этот трек Лианн? Спрашивала ли Акселя, чем так примечателен сад Локхарт?

Знает ли она, что произошло между нами?

Большой палец давит на кнопку play. Песня начинается с низкого и глубокого гудения басов и линий легато, переходящих в зловещее крещендо. Затем мягкими аккордами вступает пианино, вскоре присоединяется виолончель.

На поверхность сознания, как маленькие пузырьки, поднимаются обрывки прошлого.

Я навсегда запомню свой четырнадцатый день рождения, потому что именно тогда впервые поняла, что с моей матерью, возможно, действительно что-то не так. Хоть ей и небезразличен был тот день, этого оказалось недостаточно, чтобы разогнать сгустившиеся тучи. В их с папой спальне, в полумраке, с выключенным светом и опущенными шторами, она чувствовала себя все хуже. Ее тело молчало, но темнота внутри нее могла заглушить любой звук. Наш дом съежился до размера кукольного, и стены обступили меня вплотную, так что я не могла ни дышать, ни говорить – а только слышать ее отчаяние.

Я уехала кататься на велосипедах с Акселем. Мы специально пытались заблудиться, чтобы я вспомнила другие свои страхи. На каждом перекрестке, вместо того чтобы поехать знакомым путем, мы поворачивали в противоположную сторону.

Мы проехали через леса и старые фермы, через поля и автомобильные парковки. Мы мчались к сáмому краю неба – мы явственно видели, где оно касалось нашей половины земли, – но в итоге сдались. Горизонт все время обгонял нас. Заметив растущие в ряд деревья, которые ни один из нас прежде не встречал, мы резко остановились. Деревья, казалось, растянулись вперед до бесконечности.

– Мы что, заблудились? – спросила я.

Аксель не ответил. Он спрыгнул с велосипеда и рухнул в траву. Над ним зигзагом пролетел толстый шмель.

– С этого ракурса все выглядит по-другому, – сказал он.

Я легла рядом. Белые линии в небе напоминали полоски пены на беспокойном море. Мимо проплывали птицы. Кто-то крошечный зажужжал у моего уха, а потом снова затих.

– Мы не заблудились, – наконец заговорил Аксель, – а просто едем в другом направлении.

Мы оказались в яблоневом саду – к тому времени настроение у меня улучшилось. Воздух был густым, липким и слегка сладковатым. Деревья покачивались от прикосновения ветра. Я еще не знала, насколько сильно мне стоит беспокоиться о маме, поэтому позволила себе отвлечься и отпраздновать день рождения.

– Вот вкусное, – сказала я с полным ртом, держа наполовину съеденное яблоко и сидя на стыке двух толстых ветвей. Ветер потрепал прядь моих волос – тогда она была выкрашена в электрический синий. – Что это, говоришь, за сорт?

– Кажется, ханикрисп! – крикнул Аксель с противоположного конца сада. Я наклонилась, чтобы посмотреть на него сквозь ветви. Он сидел на другом дереве, его сиреневая рубашка в клетку мелькала в просветах между листьями и фруктами.

– Похоже на название хлопьев для завтрака, – сказала я.

– Если не остановишься, тебе будет плохо, – ответил он.

– Не-а. Я бы еще сто таких съела.

Извиваясь, он выбрался между двух замысловато загнутых ветвей и, довольно пыхтя, расположился на новом участке яблони, прямо у ствола. Его и без того загорелая кожа стала совсем темной от летнего солнца.

– Почему люди перестали лазить по деревьям? Это ведь просто божественно. Здесь я чувствую себя по-настоящему живым.

– Обожаю, – сообщила я, болтая взад-вперед ногой. – Это действительно божественно. Отлично сказано. Божественно, как цвет желтого золотарника.

– Нужно собрать яблок для твоей мамы, – предложил Аксель.

Мама. Эти два слога всколыхнули во мне волну грусти и тревоги. Теперь я могла думать только о ней, о том, как она выглядела утром, полулежа за кухонным столом, такая маленькая и съежившаяся, словно ее внутренняя темнота заняла столько пространства в доме, что не оставила места для ее тела.

Я невольно разозлилась на Акселя за то, что он упомянул маму. Если бы не ее непонятная мрачность, этот день был бы почти идеальным.

– Что? – спросил он. – Думаешь, ей не понравится?

Я закатила глаза.

– Тебе обязательно нужно быть таким подлизой? Она же не твоя мама.

Он опешил. Даже я удивилась жесткости собственных слов, но брать их назад или пытаться отшутиться, чтобы сгладить ситуацию, было уже поздно.

Просто Аксель всегда думает о других. Ну и что с того, если он пытался угодить? Его собственная мать ушла из семьи, когда ему было семь. Когда мы подружились, моя мама стала для него кем-то вроде суррогатного родителя.

Мои эмоции достигли пика и так же быстро улеглись, а потом мне стало стыдно. Он всего лишь хотел порадовать мою маму, а я сижу и ною, что в мой день рождения у нее плохое настроение.

Я взяла свое наполовину съеденное яблоко и подбросила его в небо. Выписав в воздухе высокую арку, оно с шумом приземлилось в ветвях другого дерева.

Мы заплатили за яблоки – не считая тех, что уже были у нас в желудках, – и забили ими рюкзаки; затем отстегнули велосипеды, бок о бок стоявшие у забора между дорогой и садом. Мой велосипед навалился на его, и они оба застыли, связанные объятием сверхпрочных замков, которые мы просунули через колеса и рамы.

Мне показалось (как бы грустно и нелепо это ни звучало), что наши велосипеды выглядят романтично. Они прикасались друг к другу, толкали друг друга без всякого стеснения, без всякой задней мысли. Они разделили столько приключений… У них была своя история. Они были созданы друг для друга.

Видимо, я начала сходить с ума. Черт возьми, я рассуж-дала о велосипедах как о живых существах, о предметах из металла и резины, без сердца или мозга.

Дорога была пустой и ровной. Солнце угасало; его зарево врезалось в горизонт под прямым углом, и мы отбрасывали длинные, туманные тени, которые повсюду следовали за нами. У меня на велосипеде стояла слишком высокая скорость для заезда в гору, но я стиснула зубы и решила не переключать. Ноги работали, с усилием давя на педали, икры горели. Я не сводила глаз с задней части шлема Акселя.